— Я имею в виду, что мертвым венецианцам позволено лежать здесь определенное количество лет, а после их выкапывают и перевозят. — Он обратил внимание на выражение лица Леоноры. — Так и должно быть. Территория ограниченна. — Он безразлично пожал плечами.

— Я не это имела в виду…

— А-а, понимаю. Ты хочешь сказать, что его уже могли увезти? Он здесь. И будет лежать здесь еще лет сорок. А если родственники платят, то и дольше.

Следуя за Алессандро по тихим дорожкам, Леонора вдруг рассердилась. Даже в смерти нет постоянства. Тем не менее родственники спокойно шли между могилами, точно вода, которая всегда проложит себе путь. Этот конец — не конец, не умиротворение, а подготовка к следующему путешествию. Мертвецы так и не нашли покоя. Всю свою жизнь венецианцы переезжали с острова на остров, с Риальто на Сан-Марко, с Джудекки на Лидо, с Торчелло на Мурано. Почему бы и после смерти не продолжить движение по морю? Что может быть лучше для купцов и моряков, садившихся на корабли в Дзаттере и сходивших на берег в Константинополе? Как ее отец: он прыгал с берега на лодку, с лодки на берег, зарабатывая таким образом себе на жизнь. Леонора вдруг почувствовала, как по щекам текут слезы.

Идиотка. Ты его даже не знала.

Алессандро провел ее мимо рядов могил, выстроившихся, точно солдаты в строю, и она вдруг увидела могилу с аккуратно высеченным в камне именем отца. В этот момент она не ощутила ничего, кроме пустоты. Плакать уже не хотелось. Алессандро пробормотал, что пойдет к могиле бабушки, и исчез. Леонора едва обратила на это внимание.

БРУНО ДЖОВАННИ БАТТИСТА МАНИН

1949–1972

Ему было всего двадцать три, когда он умер.

Леонора не знала, что делать. Она навестила прах двадцатитрехлетнего человека, которого никогда не видела и который был на десять лет младше, чем она сейчас.

И он останется таким навсегда…

В голову пришли слова, забытые со времен школы и воскресных месс. Они торжественным рефреном звучали в мозгу. Леонора положила наконец на могильный камень свое приношение — белые маргаритки. «Купи любимые цветы, не пытайся угадать, что любил он», — посоветовал Алессандро и оказался прав. Она уселась на траву и посмотрела на вырезанные в камне буквы и цифры.

— Привет, я Леонора, — сказала она.

Алессандро легко нашел могилу бабушки и положил розы. Сейчас он едва ее помнил, четкой картины в голове не складывалось, всплывали отдельные моменты. Он помнил черную одежду, которую она носила со дня смерти деда. Не забыл ее тальятелле[75]с маслом и шалфеем: такую вкуснятину не умели готовить ни в одной траттории. Помнил ее неожиданное увлечение командой «Виченца». Он заразился от нее любовью к этой команде и футболу вообще. Сейчас он не чувствовал горя, только любовь. Алессандро присел и убрал с могилы засохшие веточки. Выпрямился, поискал глазами Леонору и тотчас увидел ее склоненную голову. Он расстроился: подумал, что она плачет, но потом заметил, что губы ее шевелятся. Должно быть, молится. Алессандро перекрестился и обнаружил, что глаза у Леоноры открыты и поведение ее более непринужденное, чем у человека, шепчущего молитвы. Он понял: она впервые беседует с отцом.

Леонора не знала, сколько времени говорила. Начала с начала: рассказала отцу обо всей своей жизни, о детстве, о своем призвании, о Стивене, о бездетности, о разводе, о переезде в Венецию, о Мурано, о доме на Кампо Манин и об Алессандро. Она обсудила с ним Коррадино, свою необыкновенную любовь к их общему предку. Рассказала о предательстве, о котором только что услышала, о Роберто, Виттории и профессоре Падовани. Поведала об Элинор, о трудных взаимоотношениях с матерью. Потом расспросила Бруно о матери — о молодой Элинор, романтичной и бесшабашной, так не похожей на сдержанную и разочарованную женщину, которую знала Леонора. Выговорившись, почувствовала себя лучше. Она подняла глаза, вытянула затекшие ноги и кивнула Алессандро, показывая, что пора идти. Уходя, Леонора с любовью положила руку на теплый камень.

— До свидания, я еще приду.

Да, приду.

Они с Алессандро пошли к причалу, снова готовясь переплыть Стикс, но в этот раз вода перенесет их из страны мертвых в страну живых. Здесь Леонора нашла успокоение. Она по-прежнему хотела узнать правду о Коррадино, но свидание с отцом помогло ей. С ним было легко говорить. Она рассказала ему все. Все, кроме одного.

Я не сказала ему, что беременна.

Во рту словно песок насыпан, хрустит на зубах.

Во сне Коррадино был на острове Лидо с матерью. Семья приехала на летний пикник, слуги на берегу жарили устриц, а маленький Коррадино бегал туда-сюда вдоль моря и намочил бриджи в ласковых соленых волнах. Его позвали обедать, и он уселся на бархатные подушки цвета крови. Мать обнимала его, и от ее груди пахло ванилью. Впервые в свои восемь лет он попробовал устрицу и поначалу почувствовал отторжение, а потом удовольствие, когда в горло скользнуло студенистое тельце. С тех пор он пристрастился к этой крестьянской еде. На языке задержалось послевкусие умытого приливом песка — acqua alta. Во сне он ощущал вкус песка, устрицы и запах ванили, но, проснувшись, понял, что тот счастливый день остался далеко в прошлом.

На лицо давила жесткая мешковина, словно грубый поцелуй Уголино. Дядя носил бороду, и она царапала — поцелуй Иуды. Коррадино хотел вдохнуть, слегка повернул голову, стало чуть лучше, но душная горячая темнота не отступала, и он испугался. Он услышал звук падающего металла и ощутил, как за шею завалилось что-то холодное. Это были два дуката, которые Джакомо положил ему на веки, — заплатить лодочнику. Монеты запутались в волосах — холодный мертвый металл в живом тепле волос. У него мгновенно выступил пот, его охватила паника, хотелось задвигаться и закричать. Его не связали, как и обещали, но и нужды в этом не было: он не чувствовал ног. Из груди рвался сдавленный стон, но Коррадино сдержался невероятным усилием воли. Он постарался не поддаться панике и вспомнить дословно, что сказал француз.

— Коррадино, вы слышали о Ромео и Джульетте?

Коррадино сидел в исповедальне церкви Санти-Мария э Донато на острове Мурано. По воскресеньям сюда ходили все мастера. Государство не требовало соблюдения религиозных обрядов, светская политика выражалась одной фразой: «Veneziani prima, poi cristiani» — «Сначала венецианцы, а потом христиане». Но стеклодувы были религиознее прочих: они благодарили Бога, что Он дал им талант, возвышавший их над простыми смертными. Коррадино в тщеславии своем часто предавался богохульным мыслям, что они с Господом находят одинаковое удовольствие в творении красоты. В более смиренные минуты он чувствовал себя инструментом Создателя. Иногда он прислушивался к словам мессы, но обычно любовался великолепием византийского мозаичного пола. Он испытывал уважение и родственные чувства по отношению к давно умершим ремесленникам, которые знали, как соединять абстрактные рисунки с реалистичными изображениями животных. В мозаике было нечто странное, например она изображала орла, уносящего в когтях оленя, или двух петухов с шестом, с которого свисала беспомощная лиса.