И все же…

Он ушел слишком рано. Был государственный выходной, день после воскресенья всех усопших, но с завтрашнего дня продолжалась его учеба, и вернуться следовало сегодня, чтобы дочитать до утра нужные книги. Уходя, он очень нежно ее поцеловал, но Леонора подумала о неделе без него. А когда он станет работать детективом, что тогда?

Боюсь спрашивать.

Леонора бродила по дому, бралась за какую-то работу, которую так и не могла закончить, потом решила пойти в Сансовиниану — разузнать о Коррадино. Завтра нужно приехать на фабрику и снова навлечь на себя гнев Аделино: не только из-за провалившейся кампании, но и из-за ее новостей.

А что потом?

Она должна быть честна с собой. Как бы ни был взволнован Алессандро, он ни словом не обмолвился о будущем. Все разговоры шли о ребенке, и, хотя Леонора не ждала, что он сделает ей предложение, ей показалось странным, что он не упомянул о возможности съехаться.

Леонора шла по площади и чувствовала, что город начинает отдаляться. Ее любовник и ее профессия уходили от нее, а приближалась холодная малолюдная венецианская зима. Она подумала о туристах и путешественниках, мечтателях и искателях удовольствий — все они разъехались. Таким они город не видели. Такой Венецию знают только местные. Темные дни, старые камни, пустота. Леонора высоко подняла голову и стала думать о ребенке.

Я должна разузнать все о Коррадино, прежде чем родится ребенок. Я должна примириться с прошлым и повернуться к будущему, ведь Коррадино — это прошлое и моего ребенка.

— Мне жаль, Леонора.

Видно было, что ему в самом деле жаль. Аделино выглядел старым и больным.

— Мне пришлось свернуть кампанию, и теперь с меня спрашивают долги. Я не могу больше тебя держать.

Он по привычке повернулся к окну — искал утешения в потрясающей панораме.

У Леоноры в животе что-то шевельнулось.

Это ребенок? Или осознание того, что я потеряла работу, ради которой приехала сюда?

Она положила руку на живот, и в этот момент он повернулся и заметил ее жест.

— А теперь твои… чудесные новости. — Аделино махнул рукой. — Дело не только в деньгах, надо и о здоровье подумать. Реактивы и краски, которыми мы пользуемся, не говоря уже о жаре… Тебе в любом случае пришлось бы скоро уйти. Когда ты думала? В феврале?

Она кивнула.

— Хорошо. — Он тяжело опустился в кресло. — Ты уйдешь в декретный отпуск — назовем это так, — а я пока буду следить за развитием событий и экономить средства.

— А потом? — прошептала Леонора.

— Не знаю, — покачал головой Аделино. — Все зависит от того, как пойдут дела. Между Рождеством и карнавалом у нас всегда простой. Не исключено, что мне придет конец. — Он снял очки и потер глаза. — Если честно, Леонора, я не смогу тебе платить, могу отдать только зарплату за этот месяц. Хочешь, подай на меня в суд, потребуй деньги за декрет. На острове это будет первый случай. Но мне нечего тебе дать.

— Я и не прошу.

Ей вдруг захотелось плакать. Абсурд какой-то: получается, во всем виновата она. Несмотря на то что не хотела участвовать в рекламной кампании, а все корабли Аделино утопила лишь его жадность, Леонора чувствовала на себе ответственность.

— Мне бы очень хотелось, чтобы ты вернулась. Но скажу правду: я просто не знаю. А сейчас, когда пресса устроила скандал, твое присутствие здесь…

— Усложняет дело? — закончила она за него.

Глаза Аделино, маленькие и незнакомые без очков, уставились в стол.

Ей нужно было выяснить еще одну вещь.

— А Роберто? Вы его вернете?

— Леонора, ты меня не слушаешь. Я не могу сейчас никого нанять, какой бы квалификацией не обладал человек. Даже если…

— Даже если что? Вы пытались?

Аделино тяжко вздохнул.

— Да, я ходил к нему. Но соседи сказали, что он уехал.

— Уехал? Куда?

— Они не знают. Думают, что за границу.

Леонора смотрела на него. Ей хотелось рассердиться, но она чувствовала лишь жалость. Грусть по поводу неизбежной развязки разговора смягчило только известие об отъезде Роберто.

Она встала, спустилась по лестнице и вошла в цех. Мужчины прервали работу и уставились на нее, правда, их взгляды, особенно в отсутствие Роберто, больше не тревожили Леонору. Ей хотелось в последний раз ощутить жар печей. Мастера опустили трубки, и стеклянные банки в едином порыве, как маятники, описали дугу. Тик-так. Время прошло. Повсюду ее окружало стекло, всех цветов радуги и степеней готовности. Леонора почувствовала запах кварца и серы и отвернулась, пряча слезы. Эмоции были смешанными. В каком-то смысле она стала счастливее, чем прежде. Ее ребенок, он рос в ней с каждым днем. Леонора нащупала стеклянное сердечко. Ребенок был сейчас вот такого размера, величиной с сердечко, которое она носила. Но в то же время она потеряла то, ради чего приехала. Свое призвание и с ним — средства к существованию. Выйдя из здания, она бросила прощальный взгляд на название улицы.

Набережная Манин. Если бы только я сумела доказать невиновность Коррадино! Если он снова станет для меня героем, сможет ли он спасти место, которое я помогла разрушить?

Коррадино тошнило. Он не знал, что лучше: чтобы его стошнило в экипаже, где невыносимо пахло духами, пудрой и помадой Дюпаркмье, или из окошка на улицу, шумную и зловонную. Дюпаркмье постарался, разоделся в пух и прах ради аудиенции у короля, и Коррадино тоже нарядили в роскошную парчу. Из покрытого грязью ожившего покойника он превратился в полуремесленника, полуаристократа, но сейчас испытывал большую дурноту, чем за время всего долгого путешествия во Францию.

Меня вырвет на новые штаны.

Париж казался ему адом. Каналы и узкие переулки Венеции и Мурано внушали спокойствие и уверенность, а широкие, просторные улицы Парижа, как ни странно, угнетали. Здесь он чувствовал себя в опасности.

И это зловоние.

Запах грязных человеческих тел был повсюду. Неудивительно, что Дюпаркмье постоянно прижимал к носу надушенный платочек. В Венеции, по крайней мере, можно было быстро и без опасности для здоровья избавиться от нечистот. Возле каждой двери плескался канал, люди спокойно выкидывали отходы в воду, туда же и испражнялись. В Париже коричневая, вяло текущая, наполненная человеческими отходами Сена распространяла на весь город вонь и болезни.