Вечером следующего дня после приема позвонила Шейла, чтобы успокоить его. Лесли Говард – истинный джентльмен.

– Да, так говорят.

– Не начинай.

– Хорошо танцует?

– Хуже Хемингуэя.

– Что на тебе было?

Они говорили и говорили, не желая прощаться. Об откровениях Шейлы снова не сказали ни слова.

В среду они сбежали из Голливуда и ужинали в центре города. Пальмовый дворик в «Билтморе»[93] представлял собой зал, отделанный красным деревом, медью и мрамором, излюбленное место банкиров и нефтяников. Скотт заказал столик в середине, у фонтана. Под плеск воды они спорили о планах на Рождество, как молодожены, выбирающие место для медового месяца.

На Каталине будет слишком людно, до Санта-Барбары слишком далеко. Шейла склонялась к Малибу, может, удастся снять там домик. Скотту хотелось куда-нибудь без призраков прошлого, например, в горы. Ей разве не хочется снега? Можно снять хижину у озера Эрроухед или Биг-Бэр и нежиться у очага.

– Там же болото, и поесть негде.

– А у Фрэнка Кейса нет там дома?

Шейла отложила нож для масла и пристально посмотрела на Скотта.

– Если это так уж важно, я была там на свадьбе подруги. У меня свидетели есть. А даже если я и была там с кем-то, какая разница?

– Никакой.

– Видимо, все же есть.

Скотт не хотел ссориться на виду у всех и смиренно попросил прощения. Как-никак это романтический ужин. К сценам – с криками и битьем посуды – он привык, но Шейла – не Зельда. Она начинала карьеру в газете внештатным корреспондентом, так что холодной выдержки и методичности ей было не занимать. Шейла молчаливо согласилась не портить ужин и остаток вечера вела себя очень мило, а в гардеробе позволила Скотту помочь ей надеть лисью накидку на плечи. Она дождалась, пока они сядут в машину, подальше от чужих ушей.

– Не смей со мной так говорить, – заявила она, когда Скотт не успел еще завести мотор. – Я этого не потерплю.

Он снова извинился, надеясь, что инцидент будет исчерпан.

– Не нужно было рассказывать. Знала же, что это слишком.

– Я рад, что ты сказала. Признай, это много значит.

– Тебе не к кому меня ревновать.

– Я ревную не из-за этого, а потому, что я – мужчина, а ты – красивая женщина. Если бы я не ревновал, значит, что-то со мной не так.

– Однажды я уже сказала. Думай, что говоришь.

Скотт принес покаяние, однако про себя решил, что виноваты оба, потому что реагировали слишком остро.

Предполагалось, что вечер будет праздничным, но когда машина стала взбираться на холмы над бульваром Сансет, Шейла заявила, что рано утром ей предстоит важный звонок. Скотт проводил ее до двери и поцеловал на прощание, подождал, пока в доме погаснут огни, и поплелся к машине, раздумывая, что же пошло не так. Надо было дать ей понять, что теперь он только еще больше ее любит. Как выходец со Среднего Запада, да и сам по себе, он глубоко преклонялся перед теми, кто всего добился сам.

Если Шейла таким образом наказывает его за недоверие, то за что тогда вознаградила субботним утром, когда, порозовевшая и теплая после душа, вернулась в спальню? Будь то извинение или примирение, это и близко не напоминало ту страсть с оттенком печали, во власти которой они провели прошлые выходные. Сейчас в движениях Шейлы была томная игривость, она смеялась, когда край подушки попадал на лицо, а Скотт спрашивал себя, что же изменилось и изменилось ли что-то вообще. Или она так показывала, что их отношения прошли проверку на прочность?

Скотт не был волевым человеком, ни в чем он не мог отказать женщине. И вопреки нехорошим предчувствиям, согласился провести Рождество в Малибу.

Редко когда он оказывался на праздник дома. Веселье в Париже, Риме и Нью-Йорке навевало тоску по детскому восторгу, с которым он смотрел, как вырастали высоченные сугробы вдоль Саммит-авеню, по дивному запаху свежесрезанных сосновых ветвей и зажженных свечек в соборе. По ночному поезду из Чикаго, на котором возвращался с друзьями из Ньюмана, по снежинкам, проносящимся в темноте, подобно крошечным кометам. Рождество было в свечах на каминной полке, в гусе, которого покупала бабушка и разделывал отец, в благодарственной молитве, которую просила его произнести мать, – в одинаковых повсюду маленьких традициях, ставших сердцу еще дороже от того, что превратились в воспоминания. Но нет им места в пустынном воздухе, пропитанном запахом цветущих бугенвиллей: прошлое с диковинными подсвечниками казалось невообразимо далеким, будто и не было его никогда.

Да, он старел, однако в нем говорила не просто ностальгия. Не только архитектура города казалась понадерганной по кусочкам, но и его традиции, многие из которых не приживались на новой почве. Электрические гирлянды, намотанные на стволы пальм, сосульки из мишуры, развешанные на каждом киоске с соками и хот-догами, не создавали атмосферы праздника. В залитом солнцем Беверли-Хиллз изнемогали от жары сборщики пожертвований, Санта-Клаусы в дешевых костюмах и хористы в шарфиках, исполняющие рождественские гимны. Они только докучали туристам, носившим рубашки без рукавов, напоминаниями о празднике, который здесь был совершенно не к месту. Скотт не давал себя обмануть; организм чувствовал, что сейчас не зима – слишком теплое солнце.

«Жаль, что так вышло с машиной, – писала Зельда, – и я рада, что удалось вызволить ее у прощелыг-мексиканцев. Поздравляю с контрактом, хотя вам со Скотти должно быть стыдно, что не приедете на Рождество. Большую гостиную больницы украсили в красных и золотых тонах, а под потолком парят ангелочки из ваты – их сделали школьники, которые приходили к нам и дали чудесный концерт. На следующей неделе меня могут отпустить с экскурсией в художественный музей Ринглинга во Флориде, а еще можно будет записаться на гимнастику. Как думаешь, нам это по карману? Мне бы очень хотелось привести тело в порядок. Пусть это будет мне подарком на Рождество. Мама сказала, она с радостью заберет меня домой на праздники, если Сара останется помочь. Я ей ответила, что и сама могу помочь, но она говорит, с Сарой все будет проще. Хотела бы я, чтобы вам обоим было проще со мной, но, думаю, каждый несет свой крест, n’est-ce pas[94], Додо? Мой сейчас в том, чтобы не сидеть сложа руки и готовиться к будущему, а не падать духом. Обещаю выбросить весь этот вздор из головы к твоему приезду в следующем месяце. А пока остаюсь навеки твоя, Зельда».

Почерк был аккуратный и ровный. С той минуты, как Манк объявил новости, Скотт не переставал уверять себя, что не виноват в нарушении обещания. Это была чистая правда, однако совесть все равно его мучила, так же как и когда он покупал подарки сразу жене, дочери и любовнице.