Шрифт:
Интервал:
Закладка:
МЧ: «И вот с конца августа 1968 года я не знаю покоя. И приближаюсь к мысли выйти куда-то с плакатом про Прагу. И все пытаюсь приучить себя к дальнейшему существованию в лагере (уже известном нам всем с 1962 года по “Одному дню Ивана Денисовича”, а нам с Чудаковым – еще и по разговорам с Юрием Домбровским, с которым мы, смею сказать, сдружились с середины 1960-х) – и в какой-то степени в этом преуспеваю. И, наконец, делюсь этими своими мыслями с Сашей…
Он относится к этому очень серьезно. Его монолог – сыгравший решающую роль помню дословно.
– Конечно, ты вправе определять свою судьбу. Машу я выращу – здесь вопроса нет. Вопрос – в цели твоей жизни. Ты выйдешь на площадь с плакатом, простоишь там пять минут – и после этого на долгие годы будешь полностью оторвана от своего любимого дела. Дело не только в том, что – любимого, а в том, что, я уверен, ты в нем сможешь сделать то, чего не сделают другие. Что же – ты хочешь оставить наших школьников и студентов только с лживыми книгами В.?.. (Он говорил об известном ленинградском профессоре, демагогические книги которого изучались на всех филфаках страны). А так – думай, конечно, сама.
Его мнение оказалось для меня решающим.
В последующие постоттепельные годы мы старались противостоять заморозкам в своих работах. Но, конечно, высоко ценили подвиг тех наших современников, кто жертвовал свободой и жизнью».
(Дискуссия «Однажды в 68-м», «Знамя», № 8, 2018)
Леонид Латынин
Страх и благодарность. О Мариэтте Чудаковой
Пространство памяти о Мариэтте Чудаковой во мне освещено Страхом и Благодарностью.
Страхом не потому, что я боюсь ее, как и кого-то из людей (слишком давно живу в себе, где нет и тени того, что называется социум, люди, власть, время или границы), но страхом, что могу вызвать вспышку (пусть и несправедливой) нечаянно нанесенной обиды. И этот страх во мне, как реликт, существует и вообще (спасибо уцелевшему прошлому разуму) определенно и в изобилии.
О природе моего страха в случае Мариэтты – никакой мистики.
В одной из очередных встреч при расставании я пожелал Мариэтте наряду с другими приятными вещами, достаточно буднично, можно сказать, не очень вдумываясь в смысл (и уж точно не ожидая ТАКОЙ реакции), всего лишь – УДАЧИ.
И вдруг за этим последовала довольно протяженная во времени лекция об унизительности и оскорбительности этого пожелания. И вместо того, чтобы разойтись по домам и делам, мы сели на скамейку на бульваре, и время полетело незаметно и обильно в никуда.
Не помогли даже найденные мной в своей бедной дырявой памяти слова Черчилля перед раздраженной и укоряющей энергией Мариэтты – «Не желайте здоровья и богатства, а желайте удачи, ведь на Титанике все были богаты и здоровы, а удачливыми оказались единицы».
Но мысль Черчилля, увы, не произвела на оппонента никакого впечатления. Ощущение своей тотальной правоты в ней всегда занимало все пространство ее воли.
Но так велик был в ней дар убеждения, что к концу лекции о верховенстве труда и суммы вложенных сил, и что только они определяют итог судьбы любого человека, а зависимость от любых даже благоприятных случайностей для Человека оскорбительна и унизительна, я был сломлен ее напором и почти согласился с нею.
К сожалению, после этого (и пары аналогичных эпизодов) в общении невольно возникло ощущение наличия минного поля, карта которого пропала. В том смысле, что я перестал понимать, ЧТО может задеть или ранить Мариэтту.
В то время как мне было раненно даже от самой мысли случайно причинить ей нечаянную боль.
Ибо я любил и люблю восхищенно ее Дар – веры, глубины и оснащенности мысли, жертвенности, трудолюбия и причастности ее мысли к высокой идее (утраченной социумом) служения, да, да – Отечеству в его версии «малых дел». И главное – легкому и веселому умению не ступать по земле, а жить над землей безоглядно, оставаясь только собой, независимо от обстоятельств и событий, которые на наших глазах, торопясь и противореча себе, сменяют друг друга.
К этому следует прибавить еще и частный случай моей личной благодарности человеку, – не только участнику истории, но и ее делателю.
Уфф, надеюсь, слова благодарности сложатся легче и веселее, не спотыкаясь о камни высокого слога (вынужденно в случае Мариэтты и заслуженно неизбежного).
А теперь только один из эпизодов моей (простите) личной благодарности за ее личное благо-дарение.
Наши отношения с Мариэттой сложились как-то незаметно и стихийно. Алла Латынина работала в «Литературке», и Мариэтта была ее автором (много раз от ее отдела ездила в командировки по булгаковским и прочим ей нужным адресам). А потом, в середине 70-х, был летний Коктебель, в котором мы оказались соседями: нам достался деревянный коттедж на две семьи, и сложилось само по себе интенсивное общение.
Долгие и частые походы по побережью через знаменитые бухты – «Лягушачья», «Лисья», «Тихая», «Разбойничья», подъемы на Кара-Даг и неторопливое частое (даже в дороге) бурное общение в пределах литературы и истории, изуродованной идеологией до неузнаваемости и которую знали и воспринимали схоже, закрепили эти отношения. Правда, Мариэтта не всегда принимала участие в этих походах – чаще Саша Чудаков отправлялся с дочерью Машей, а мы с Аллой – брали с собой Юлю; Мариэтта же и в отдыхальном Коктебеле умудрялась бурно работать. Цена времени была для нее избыточно высока. Помню однажды сказанную ею фразу, когда провожал после домашней встречи с Бронной до Маяковской: «Как жаль, что пропадает время в метро и там нельзя принять душ».
Коктебельское общение было продолжено в Москве; вот почему, когда мной был закончен второй вариант романа «Гример и Муза», я прежде всего показал его Чудаковым.
Так случилось, что это был канун Нового года. Встретить его решили у нас на Малой Бронной. Времени – скоро одиннадцать, ждем гостей, но вместо звонка в дверь телефонный звонок от Саши: у них ЧП.
Оказывается, у Мариэтты – традиция. В канун Нового года вечером она запирается (!) в своей комнате – достает список дел на текущий год и подводит итог сделанного и не сделанного. И намечает новый свод.
Список был проверен. Новый составлен. И все шло своим чередом согласно традиции.
НО.
Замок заклинило, и Мариэтта не могла выйти из комнаты. И
