Стаднюк слушал эфир и радовался своему пусть мелкому, но такому настоящему и осязаемому счастью – вот он, обычный парень, совершил самый настоящий полет на всамделишном стратостате и теперь сидит перед настоящей военной рацией.

Гринберг монотонно бормотал минут пять. Павел начал мерзнуть – наверху бушевала метель и подвывал ветер, зашвыривая в кабину горсти колючего снега. Стаднюк разглядывал спину Гринберга и думал, что хорошо было бы, если бы Дроздов не ответил им. А вдруг ветер унес их так далеко, что рация уже не достанет? Тогда не надо будет бояться Дроздова и похожих на него людей, а можно будет начать совсем другую, вольную жизнь, как в книгах Хаггарда и Фенимора Купера.

В наушниках послышался чужой голос:

– Эс-четыре, я Кама-двенадцать, не уходите с волны, буду брать пеленг.

– Есть! – довольно ответил Гринберг и повернулся к Павлу. – Это зенитчики. Сейчас они нас засекут и вышлют кого-нибудь.

Он нажал кнопку на микрофоне и спросил:

– Кама-двенадцать, вы дадите нам наши координаты?

– Это секретная информация, Эс-четвертый, не покидайте волну.

Воздухоплаватель отпустил кнопку и отложил микрофон.

– Ага, значит, будем тут куковать неизвестно сколько, – вздохнул он, оглядываясь на Стаднюка. – Холодно?

– Немного, – признался Павел.

– И согреться теперь нечем.

– Может, костер разжечь?

– Может, и сошло бы, да товарищ Дроздов, скорее всего, надерет нам задницу за такую инициативу. Скажет, мол, место посадки секретное, а вы, дескать, демаскируете позицию светом костра.

Павел поежился и поднял меховой воротник. В пальтишке он бы уже задубел до полусмерти.

Вскоре метель начала стихать, а в разрывах туч иногда появлялась луна, заливая мертвенным светом мрачный ельник, в котором покоилась обрезанная гондола стратостата. Оболочка воздушного шара, освободившись от веса, взмыла в небо и была унесена ветром на неизвестное расстояние.

Наконец рация зашипела громче:

– Я Кама-двенадцать, ответьте, Эс-четвертый! – раздался голос в наушниках.

– Я Эс-четвертый, слушаю! – ответил Гринберг.

– Можете переходить в режим приема, мы вас запеленговали. Берегите питание батарей, но эфир слушайте.

– Есть!

– И скоро нас теперь найдут? – поинтересовался Павел.

– Все зависит от того, насколько далеко мы от проезжей дороги. Если близко, нас подберут в скором времени. Если далеко, то будут снаряжать группу лыжников и двигаться на пеленг. Тогда мы суток двое можем здесь проторчать.

– Замерзнем, – стуча зубами, сказал Павел. – Может, начать собирать ветки для костра? Разожжем его в крайнем случае.

– Ну, давай. По крайней мере за работой согреемся.

Выбираясь из кабины, Павел подивился тому, как устроен люк – он не просто плотно прилегал к резиновой прокладке, а прорезал ее острой кромкой, впиваясь в резину для большей герметичности.

«Зазеваешься, так и руку оттяпает», – поежился он, а потом удивился тому, что, когда забирался в гондолу, не обратил на устройство люка никакого внимания. Как будто во время полета в голове что-то сдвинулось и теперь постепенно раскручивало разум, заставляя воспринимать и осмысливать окружающее более детально.

Выбравшись из кабины и по колено утопая в снегу, они с Гринбергом принялись собирать промерзший хворост. Оказалось, что поземка уже успела намести у люка довольно большой сугроб.

– Далеко не уходи, – предупредил Гринберг. – А то следы заметает махом. Гондолу потом не найдешь, заплутаешь.

В течение следующего часа потерпевшие крушение воздухоплаватели собрали довольно большую кучу обледеневших веток, а чуть поодаль сложили костер. За время работы оба согрелись и вернулись в гондолу, чтобы укрыться от ветра.

– Может, люк закрыть? – спросил Павел. – Мы ведь не так мерзли, пока летели.

– Если закрывать, то полностью, – пояснил Гринберг. – А тогда придется включить аппарат дыхания, в котором воздуха хватит еще часа на четыре, не больше. Так что скорее всего нашу проблему это не решит.

– Ну хоть пару часов погреемся!

– Если честно, боюсь я люк запирать. Клинит его иногда, я тебе говорил. Просядет резьба на запоре, и задохнемся мы с тобой, как крысы в норе. За время полетов у меня, знаешь, какой-то особенный страх выработался к удушью. Вот в бой на пулеметы за счастье трудового народа – пожалуйста. Но каждый раз, когда люк задраивают, у меня сердце в пятки уходит.

– На пулеметы тоже страшно, – признался Павел. – Мы с бабкой жили в деревне, когда наши беляков взялись оттуда вышибать. Пули свистели, били в окна, застревали в стенах. Бабка ставни подушками и перинами заложила, да только винтовочные пули все равно иногда пролетали. Вот такие комья перьев вышибали. – Павел показал руками размер перьевых комков. – Страшно было. Особенно когда кошку нашу убило. Крови из нее страх сколько вытекло. А потом и меня задело.

Павел стянул шлем и показал залысину на затылке.

– Прямо в голову? – наклонился Гринберг, чтобы лучше разглядеть шрам.

– Точно. Уж не знаю, сколько я без памяти пролежал, но до конца лета бабка меня травами отпаивала. Я с тех пор только пуль и боюсь.

– Ты просто не видел тех, кто в таких гондолах до смерти задохнулся. Синие все, глаза красные, навыкате, а из ушей кровь. Пуля-то что – раз и нету. А задыхаться, брат, будешь в страшных мучениях.

Долго сидели в тишине, прислушиваясь к шипению рации.

– Батареи не сядут? – спросил Павел.

– Нет, как приемник рация может долго работать.

Снова помолчали, прислушиваясь к подвыванию ветра в отверстии люка.

– Пора, наверное, костер разжечь. – Стаднюк поежился. – Я от холода ноги чувствовать перестал. Сейчас мне уже кажется, что страшнее мороза ничего нет. Остаться ночью в зимнем лесу и замерзнуть до смерти. А пули и удушье – чепуха.

– Помолчал бы ты лучше! – разозлился Гринберг.

Он достал из аварийной сумки фальшфейер и выбрался наружу, чтобы запалить собранные ветки. Даже от порохового жара разгорались они неохотно, дымили и шипели каплями талой воды. Наконец, худо-бедно, костер выпустил языки пламени, а низкий ветер принялся раздувать его. Павел спрыгнул из люка в снег, пристроился рядом с огнем и протянул к нему руки.

– Хорошо! – сощурился он.

Желтые языки костра плясали и метались на ветру, играя бликами и тенями. Гринберг сидел неподвижно, словно статуя какого-то индейского божка, ждущая жертвоприношения. Павел вспомнил, как читал затертый, еще царский перевод книги Хаггарда, и представил, что сам стал одним из его героев. И Гринберг тоже.

«Хорошо все-таки, что отменили богов, – подумал он, глядя в огонь. – Страшно погибнуть ни за что ни про что, быть отданным в жертву бесполезному деревянному чурбаку или каменной бабе. Это совсем не то, что погибнуть как герой. Даже задохнуться в полете не так страшно, как если отсекут голову на алтаре».