Газетная жизнь оказалась прилипчивой. Постепенно я стал писать небольшие заметки, и читатели стали реагировать на них письмами. Мне стали доплачивать за писанину, а потом выяснилось, что я неплохо фотографирую. Под меня создали отдельную вкладку в газете, где я публиковал новости, небольшие эссе и аналитику под четырьмя псевдонимами, что создавало иллюзию большой редакции.

Гитару я повесил на рогатину в своей комнате, а потом убрал под диван, завернув в полупрозрачную плёнку, как труп. После газеты я работал в глянцевом журнале, а потом меня заметил кто-то из людей Марселя Ветлугина и переманил в «Дирижабль» под начало Гриши Мостовому. В те годы Гриша был мягче ко мне, считал гуманитарным недорослем, но отмечал природные задатки и узнаваемость авторского стиля.

В те же годы я встретил Олю и переехал жить в маленькую квартиру, купленную её отцом. После свадьбы на его деньги мы построили наш дом.

Перемены в моей жизни мать восприняла со сдержанным оптимизмом. Мечту о том, что я стану подобием отца, она тоже завернула в полупрозрачную пленку и положила под диван. Возможно, она поняла наконец, что между мной и отцом была разница, которую невозможно вылечить одним лишь зубрением.

Моё знакомство с Олей и наш брак она восприняла с благодушием, за которым чувствовался посыл — из двух зол выбирают меньшее.

И словно устав быть ракетоносителем, увидев, как сын её сын выходит на орбиту, мать предпочла умереть.

В больницу её забрали внезапно. Ничто не говорило о серьёзности ситуации. Как и отец, она обошлась без долгих церемоний.

Я помню, как шёл через прямоугольный двор больницы наискосок, от угла к углу. Навстречу мне размашисто шагал молодой врач с папкой документом в руках. Мы должны были встретиться точно посредине, и я почувствовал, что он идёт именно ко мне и на середине пути меня ждут новости. Он приближался ко мне как в замедленной съемке, и когда мы поравнялись около фонтана в центре больничного двора, он просто прошёл мимо. Это подарило надежду; даже не надежду, а странную уверенность в том, что всё будет хорошо.

В приёмном покое была толкучка. Какая-то женщина протяжно и весело возмущалась: «Началось в ко-олхозе у-утро…». Её сына привезли с переломом голени, но где он, не говорили.

Нервные сотрудницы регистратуры объясняли часы приема и заставляли надевать бахилы, которых ни у кого не было.

Когда я назвал фамилию, наступила вдруг тишина, и никто не сказал про часы приемы, напротив, мне очень быстро выдали бахилы и сказали подниматься на седьмой этаж.

В тот момент я уже знал, что произошло. Одна часть меня знала, но другая продолжала надеяться. Полчаса я просидел в тёмном коридоре. Мимо возили жуткие грохочущие каталки. Сонная дежурная говорила, что ничего не знает.

Потом пришла два крупных врача, которых я принял за санитара, и сказали, что она умерла во время операции. От неё осталась лишь недосказанность. Медсестра принесла нашатырь, но ум мой был удивительно ясен. Слезы текли сами по себе, а внутри было сухо. Я перестал быть собой и наблюдал за происходящим без отчаяния и без интереса. Я не ощутил острой боли; эта боль растянулась на все последующие годы.

На памятника мать была другой. Здесь она была ещё беззаботной, уверенной в своем муже, любящей своего сына. Она принимала его несмотря на все чудачества, принимала безоговорочно.

Портрет отца тоже смягчился. Теперь он смотрел на меня с любопытством и чуть виновато. Нет, это не вина — это очередная его игра, которой он пытается вывести меня из штопора мыслей.

Я собрал вещи и коснулся обоих памятников рукой. Я всегда так делаю. Это напоминает мне времена, когда я был ниже пояса и тянул свои руки, чтобы родители одним махом перебросили меня через лужу. Теперь от них остались лишь два гранитных истукана, холодных и безруких.

По пути обратно около выхода с кладбища я заметил свежую могилу, присмотрелся и узнал человека на прислоненной к деревянному кресту фотографии. Я зашёл за оградку.

Анохин Иван Сергеевич.

Я сел на корточки. Иван Сергеевич преподавал в университете курс политологии. Это был нервный человек, проживший всю жизнь в одиночестве, если не считать трёх или четырёх котов. В советское время он читал лекции по марксизму и ленинизму, и хотя времена давно изменились, остался верен своей философии. Над ними принято было смеяться за его обидчивость и неряшливый вид. Иван Сергеевич так и не отказался от того, что считал правильным. Не отказался от одиночества, от внешнего вида, от марксизма и ленинизма. И на экзамене, когда мы виделись в последний раз, Иван Сергеевич поставил мне четверку, хотя мог бы проучить.

— Дорогой Иван Сергеевич, — зачем-то сказал я и коснулся деревянного креста.

У него не было родственников. Должно быть, похороны и крест организовали те же люди, что одиннадцать лет назад помогали хоронить отца.

***

Квадроциклы прогревались во дворе Димкиного дома. Сизый дым пах автомастерской. Димка, сидя на корточках, проверял что-то в двигателе, жалуясь на китайские свечи.

Мне понравился его дом с огромным залом и большими окнами, похожими на витрины, за которыми открывался вид на бассейн, баню и спуск к озеру Камыши, где у самой воды росли настоящие, еще безголовые камыши.

— Видел? — я выпотрошил рюкзак и показал ему дозиметиры.

Его заинтересовал полувоенный ДП. Он размотал шнур и приложил зонд к уху наподобие телефонной трубки.

— Раз-раз-раз, — сказал он цилиндрическую колбу. — Рация армейская что ли?

— Измеритель мощности дозы излучения, — сказал я. — Слушай, я тебе сразу расскажу. В общем, здесь недалеко есть деревня Филино и рядом с ней какой-то забор в чистом поле. На прошлой неделе в редакцию написал сумасшедший дед, что, мол, у забора высокая радиация. Я так думаю, никакой радиации там нет, но главред сказал проверить. Если, конечно, ты не против составить мне компанию.

— Да говно-вопрос, — фыркнул Димка, возвращаясь к квадроциклу, который прогрелся и заработал ровнее. Он засунул руку по локоть внутрь машины и дергал там с таким лицом, словно хотел вырвать ей сердце.

Наконец он хмыкнул, несколько раз газанул и удовлетворено кивнул:

— Погнали что ли?

Он выдал мне грязную кожаную куртку и шлем без забрала, в который я просунул дужки солнцезащитных очков, нацепив их на нос.

— Ты на этого похож, — Димка пощелкал пальцами. — Терминатора жидкого.

Мы выехали на сонную улицу коттеджного поселка, и Димка крикнул:

— Соседи бесятся!

Он поддал газу, и квадроцикл выстрелил в воздух автоматной очередью, которую я не столько услышал, сколько почувствовал по вибрациям шлема и собственного черепа.

Утро было ясным, и воздух вдалеке уже начинал плавиться и дрожать. Над асфальтом он нагрелся сильнее, но в низинах оставались холодные запруды. Воздух бил в лицо контрастным душем. Мы выехали на шоссе, скорость возросла, и ледяной ветер бесцеремонно проник под одежду и погнал по ней мелкую волну.