В четверг утром я заехал на кафедру и забрал старомодного вида аппарат, напоминающий советскую радиолу, с полукруглой шкалой и парой резиновых кнопок. Зонд крепился к прибору на длинном шнуре. Отдавая прибор, Саша провел короткий инструктаж, из которого я не запомнил и половины, а потом спросил ехидно:

— Что, радиофобия замучила?

— Да. У тестя подозрения, что дом фонит. Строил на пару с соседом, теперь у соседа обнаружилось повышенное излучение.

— Может, радон, — кивнул Саша. — Но «дэ-пэшкой» вы альфа-излучение не поймаете. А если покажет что-то, сразу бегите.

Он рассмеялся. Я спросил невзначай:

— Слушай, у тестя паранойя, что его стройматериалы в своё время лежали около могильника радиоактивных отходов. Они могли облучиться?

Саша задумался.

— Могильник? Это где у нас могильники? Сплошные пункты временного хранения. Да и отходы разные бывают: или это отработанное ядерное топливо, или медицинские приборы. А причём тут могильник вообще?

— Не знаю. Тесть строит гипотезы.

— Пусть не боится. Радон это максимум. Подвал надо проверять и фильтры для воды. Но так вы всё равно ничего не намеряете.

Приехав в тот день на работу с небольшим опозданием, я принялся изучать карту. Я планировал объехать комбинат «Заря» по одной из дорог, уходящей за поселок Ключи: судя по спутниковым снимкам, местные натоптали там целую сеть мелких грунтовок. От ближней из них до ограждения «Зари» было не более 1,5 километров, что позволяло оставить машину в поле и дойти пешком, в случае чего прикинувшись грибником.

Но план мне разонравился. На севере от «Зари» местность была открытой и заболоченной, а версия про грибника вызвала бы подозрения. Подъехать почти к самому забору «Зари» можно было по лесам на востоке от комбината, тоже испещренных мелкими проездами, один из которых проходил в ста метрах от юго-восточного угла. Но внимательно разглядел тамошние пути я понял, что в некоторых местах они испорчены земляными траншеями, видимо, чтобы по ним не ездили местные рыбаки. Соваться в эти леса на моём кроссовере было глупо.

И тут меня осенило. Я вспомнил про Димку, бывшего пресс-секретаря телекоммуникационной компании, который уволился и ушёл с головой в бизнес, но сохранил со мной хорошие отношения. У Димки был своеобразный фетиш узнавать новости персонально от меня, поэтому время от времени он звонил мне и слушал пересказ того, что десять минут назад публиковалось на сайте. Видимо, он ценил связи прессековских времен, которые позволяли ему получать информацию как бы из первых рук.

Несколько раз мы с семьей снимали коттедж на выходные и приглашали Димку с невестами, всегда почему-то разными. Но дальше этого наша дружба не продвинулась из-за перманентной занятости обоих. Занятость мешала мне навестить его в новом доме на берегу озера Камыши, куда он настойчиво заманивал меня на рыбалку, баню и шашлыки.

Звал он меня и кататься на квадроциклов, обещая показать наши края с изнанки. Один раз мы с Олей даже собрались было к нему в гости, но тут меня свалил грипп.

Изучая карту я увидел, что Камыши располагались в 25 километрах на северо-востоке от «Зари». По дорогам выходило не более сорока километров. То есть два часа пути.

Я позвонил Димке. Он согласился, не дослушав заготовленного мной объяснения. Я хотел наплести ему про редакционное задание сфотографировать в лесу странный забор, но он лишь страшно обрадовался моей инициативности.

— Давно надо было. Я там летнюю веранду сделал, посмотришь. А бассейн ты видел уже? — говорил он в трубку. — А, ты же не был ещё. Я рядом с баней построил открытый бассейн. В мае джамшуты закончили. У меня из бани мостик есть в озеро, а теперь вот бассейн. Полтора метра глубина.

Мы договорились на субботу.

— Ты с семьей? — спросил Димка голосом, который исключал поездки с семьей.

— Нет, Оля не может, — соврал я. — С семьей церемоний много получается.

— Согласен. Моя тоже к родакам уехала. В общем, жду тебя в субботу, только без бэ.

— А у тебя квадраши-то на ходу? Прям тянет прокатиться. Погоду хорошую обещают.

— Да у меня их три штуки. Два точно заведём.

Всё складывалось неплохо. Квадроциклы позволяли подъехать по грунтовой дороге с северо-востока, пересечь небольшое поле и оказаться возле самого забора. С наружной его стороны я наметил вытянутый водоем со следами грузовой техники по берегам — он служил хорошим ориентиром.

Поймать квадроциклистов проблематично, а на крайний случай можно сказать, что сбились с пути. По легенде, мы ехали от озера Камыши в Карасево, где располагался конезавод с ипподромом. Это вполне могло быть правдой.

Но все-таки следовало сказать Димке об истинной цели вылазки. Я решил оттянуть момент признания до последнего. Поездку мы назначили на утро субботы.

* * *

В пятницу после работы я поехал на кладбище. Решение возникло спонтанно.

На выезде из города стояла пробка, машины ехали по обочинам и нервно сигналили, я тоже ехал и сигналил, а потом свернул к кладбищу.

У здания администрации я оставил машину и пошёл через сосновый бор пешком. Вокруг не было никого, лишь у одной из могил возилась старуха да попался навстречу кладбищенский работник с мотком проволоки в руках. Сосны издавали тонкий скрип, похожий на перекличку сусликов. Скоро я увидел нашу ограду.

В первую секунду у могил я всегда переживаю, в хорошем ли настроении отец. Его лицо на черном граните смотрит по-разному; иногда в глазах мелькает блеск старых праздников; иногда в них грусть и сомнение. Грусть остаётся всё время, пока я убираю могилы, но обычно, перед самым уходом, сменяется едва заметной, тихой радостью. Так отец отпускает меня.

Мать другая. На граните высечен портрет в её лучшие годы, когда она была молодой, смелой и во всём достойной своего мужа. Она умерла на шесть лет позже его, но фотография сделана задолго до этого, в те годы, о которых я стараюсь не думать. От некоторых мыслей желудок скручивается в тугой узел.

Мать ободряет меня взглядом. Я слышу смех: «Ну что, слабо?!», которым она разжигала в нас дух соперничества. В те годы мать была нашим арбитром. Победа всегда доставалась мне.

Отец на фотографии выглядит старше её, будто мама была его студенткой. На самом деле, он был старше её на три года, но выглядел основательно, носил бороду и очки, и так сжился с этими атрибутами, что я не представлял его другим.

Я помнил колкость его щетины с первых лет; это ощущение мягкости, когда скользишь щекой в одну сторону, и грубость малярной кисти, если ведёшь в другую. На студенческих фотографиях отец без очков и бороды казался самозванцем или даже инопланетянином, который забыл надеть своё настоящее лицо.

Они с матерью были прекрасной парой. У них был резонанс. Их серьезность и их веселость так естественно переходили друг в друга, что жизнь казалась мне цветным плетением их новых и новых затей. Всю жизнь родители словно раскачивали люльку, в которой лежал их несколько депрессивный сын, и заставляли его смотреть на мир и на самого себя чуть веселее.