Отец работал профессором в университете. Говорят, он был блестящим физиком-теоретиком, и его способностей было достаточно для полноценной научной карьеры, которой он предпочёл возню со студентами. После его смерти несколько лет мы с матерью получали письма и звонки от тех, кто, подобно нам, не мог поверить в его внезапный уход. Это бередило старые раны.

В отце чувствовалась неутоленная жажда; в нем было стремление вобрать в себя как можно больше. Его не пугала новизна; он не боялся выглядеть нелепо, смешно, недостаточно солидно. Он был наделен отвагой, которую проявлял не в арктических экспедициях или спорте, а стоя на своей кафедре.

Он обладал хорошим слухом и играл на клавишных. С ним мы разыгрывали небольшие сценки, вроде «Денискиных рассказов», придуманные нами с листа, импровизировали и дурачились. Мы вели долгие беседы о космосе, о мире элементарных частиц и старых мудрецах, которые вопреки скупым сводкам учебников, тоже были не прочь почудить.

Отец всегда был в центре внимания: на своей кафедре, в лекционной аудитории, в компании его многочисленных друзей. Он умел быть язвительным и острым, но была в нем какая-то удивительная мягкость, способная принять и вобрать в себя всё, даже чужую наивность. Он был снисходителен к людям. Это была снисходительность не аристократа, а человека, много раз познавшего ограниченность самого себя.

Родители порой недоумевали, что не так с их сыном. Я слышал это в их негромких кухонных разговорах, когда ложился спать. Они любили меня, но перепады настроения, вымышленные друзья, внезапные кошмары, страшные рассказы, которые я писал в детстве, приводили их в замешательство. Они были нормальными людьми. Их сын был слегка ненормальный, но меру этих отклонений никто так и не понял. Как-то мать особенно сильно напугал исписанный мной лист бумаги. Я не помню, что именно написал, скорее всего, ещё один жутковатый рассказ, и мать потащила меня к доктору, бородатому, как отец, но хитрому под бородой. Доктор задавал вопросы, заставлявшие меня краснеть и подолгу смотреть в пол, а потом подарил металлическую штуковину вроде напёрстка, очень тяжелую и классную. Они ещё какое-то время разговаривали, я видел встревоженное лицо мамы, но не понимал её слов.

Больше она никогда не водила меня к подобным врачам и не упоминала о том случае.

Родители не умели грустить долго. Их жизненные силы требовали выхода. Родители придумывали новые маршруты, знакомили меня с людьми и никогда не запрещали сидеть в кругу взрослых, несмотря даже на мою патологическую склонность говорить какие-то нелепости, приводившие людей в замешательство. За одну неделю мы успевали заночевать в палатке, сходить в театр и навестить родственников в другом городе. Я был не столь предприимчив и любил уединение, но оказываясь под разноцветным зонтом, который мама часто носила с собой, чувствовал полную уверенность.

К выпускным классам этот цветной зонт совсем поломался и был отправлен на вечное хранение в стенной шкаф. А потом внезапной умер отец.

Был май 2006 года, приближались выпускные экзамены, и за суматохой я ощущал удивительное спокойствие и радость. Я предчувствовал, что могу сдать экзамены и поступить в университет, где работал отец, поступить без его вмешательства, под молчаливое одобрение. В тот день я вернулся из школы и застал мать в странном возбуждении, по которому не сразу было понятно, родился ли кто-то или попал в неприятность. Она быстро расхаживала по дому, перекладывая какие-то вещи, будто что-то искала, а потом сказала мне собираться.

— Кажется, с папой плохо, — сказала она.

Мы поехали в его институт, и всю дорогу она сидела возле автобусного окна. В её глазах были слёзы: я не видел этого, но знал. Я не выдержал:

— Так невозможно. Скажи толком, что случилось?

Она ответила глухо:

— Кажется, папа умер.

Я помню ощущение ленты, которую рассекли на лету мечом. Рассекли, так, что уже не склеить. Это «никогда» пугало больше всего. Никогда. Никогда.

— Что значит «кажется»? — грубо спросил я.

Я цеплялся за это слово, хотя мать не была мнительной особой, которая выдумала бы трагедию.

— Я не знаю, — сказала она. — Позвонили из университета. Его увезли на скорой.

— Так зачем мы едем в университет? Надо ехать в больницу. В какую больницу его увезли?

Она молчала. Отца увезли в морг.

В университете нас встретил сотрудник кафедры, Дамир Ильсуров, и пока мы шли в кабинет проректора, он торопливо объяснял ситуацию.

Проректору нужно было куда-то спешить, но он держал себя в руках и выдерживал подобающие паузы, рассказывая нам о случившемся. Его угнетало эта роль. Он был в смятении. Он испускал длинные дрожащие вздохи. Мать сидела в углу его кабинета, глядя на противоположную стену со списками фамилий на листе бумаги.

Потом история обрастёт деталями. Потом я узнаю несколько её версий. Отец просто сел на стул и лицо его стало бледным. Никто не придал значения, пока наконец особый крен его тела не вызвал тревогу. По другой версии, присутствующие сразу заметили эту неестественную бледность, пытались его реанимировать, вызывали скорую. Говорили, что отец пожаловался на боль в груди, но на это не обратили внимание. Говорили также, что никаких жалоб не было, он просто сел и умер, и когда к нему подошли, руки его были восковые и тяжелые. Когда его положили на пол и ослабили галстук, он был мертв.

До этого на кафедре о чём-то спорили. Это был обычный для их круга спор, может быть, о парадоксе Эйнштейна-Подольского-Розена. Или о необходимости новых компьютеров для лаборатории. Никто из участников тех событий не хотел вдаваться в подробности. Отец гордился этими дискуссиями и поощрял их, пока они оставались в рамках научной этики. «В споре рождается истина», — любили повторять участники таких баталий, от которых оставалась исписанная вдоль и поперек доска в подсобке деканата. Это был один из таких споров, жаркий, принципиальный, способный глубоко обидеть человека ограниченного.

Говорили также, что отец в тот день спорил с Дамиром и спорил о чем-то далёком от фундаментальной науки. Сам Дамир утверждал, что это был даже не спор, а обычный разговор преподавателей, зашедших в подсобку деканата перекурить. Разговор о студентах и приближающейся сессии, о новом оборудовании и университетских выборах. Другие настаивали, что стычка всё-таки была, но между Дамиром и другим преподавателем.

Кто-то с кем-то спорил, когда отец стал белее света, сел на стул и больше не вставал. Дамир говорил, что отцу предлагали воду и валидол, а он отказывался. Другие говорили, что он сидел бледный, пока спор продолжался, что спорщики обменивались уколами, даже когда кто-то из пожилых преподавателей обратил внимание на отца.

Усталый врач, протирая очки свернутым в несколько раз бинтом, на вопрос матери, могла ли спасти отца своевременная помощь, отвечал уклончиво.

— Эти состояния развиваются очень быстро. Сложно что-либо говорить наверняка. Быстрая помощь всегда лучше запоздалой. Но можно ли было спасти, я не знаю.