«Огонек» и «Собеседник» в феврале 1987 года[358]. Статьи были опубликованы по результатам совместного журналистского расследования поведения молодежи в одном из городов Московской области – Люберцах. Сообщалось, что местная молодежь массово посещает тренажерные залы в подвалах, а потом организованными группами отправляется в Москву, чтобы бить панков, хиппи и металлистов, равно как и подростков, явно копирующих западные, несоветские модели в одежде и поведении. В интервью люберы (окрестившие себя так по названию родного города) настаивали, что действуют как образцовые советские граждане: «Хиппи, панки и металлисты позорят советский образ жизни. Мы хотим очистить от них столицу»[359]. В письме в редакцию советского молодежного журнала другой любер заявил: «Мне 18 лет. Могу без опаски говорить, что люблю свою Родину. И делаю для нее, кстати, побольше иного комсомольца! Развелось сейчас много всякой твари: фашисты, панки, металлисты, рокеры ‹…› Поэтому я целиком и полностью стою на позициях люберов и не пропускаю ни одного выхода ребят на охоту за тенью гнилого Запада!»[360]

Статьи в «Огоньке» и «Собеседнике» вызвали широкий резонанс[361]. Они стали одним из первых примеров открытого разговора о социальных конфликтах, ознаменовав собой кардинальную перемену в тактике советской прессы, годами рисовавшей картину бесконфликтного советского общества. Ориентированная на Запад либеральная интеллигенция, приветствовавшая реформы Михаила Горбачева, увидела в занятиях культуризмом ради уличных драк с вызывающе одетыми представителями западных субкультур мрачную перспективу консервативной революции снизу[362]. Авторы статей, где люберы и другие группы подростков-культуристов представали как угроза обществу, подчеркивали, что речь шла о молодежи с периферии, с «низким» уровнем образования и культуры, и даже создали теорию заговора, изображая ее как уличную школу некой организации наподобие мафии – обвинение, не подтвержденное исследователями, изучающими позднесоветские субкультуры[363]. Их опасность для общества подчеркивалась также на риторическом и визуальном уровнях: так, статья Владимира Яковлева «Контора люберов» (одна из тех, что спровоцировала панику по поводу люберов) сопровождалась иллюстрацией, на которой лица молодых людей были закрыты заголовком, так что внимание читателя оказывалось сосредоточено на их телах, принявших внешне агрессивные позы.

Однако современники отнюдь не были единодушны в оценке таких практик. Другие авторитетные советские журналы, в частности «Неделя» и «Техника – молодежи», печатали хвалебные статьи о тренажерных залах в Люберцах и их завсегдатаях. Акцент в них был сделан на другом аспекте интереса люберов к культуризму: подчеркивалось, что молодежь посещала тренажерные залы, чтобы закалить тело и дух, готовясь к службе в армии и к тому, чтобы стать сознательными взрослыми людьми и советскими гражданами. С таких позиций культуризм представал как социально полезное, даже желательное времяпрепровождение. В одной статье приводились слова капитана Советской армии, только вернувшегося из Афганистана: «Были они [люберецкие спортсмены] моей правой рукой в рейдах против душманов»[364]. А один журналист пошел еще дальше, заявив, что советскому руководству следует пропагандировать культуризм среди подростков как стандартный комплекс физического воспитания советского мужчины и гражданина, то есть поставив Люберцы в пример всему Советскому Союзу[365]. Юрий Сорокин, один из основоположников культуризма в СССР, откликнулся на этот призыв, издав солидным тиражом в 365 000 экземпляров книгу «Атлетическая подготовка допризывника, или Тельняшка в подарок» (1990). На ее обложке красовался мускулистый подросток с гирей, а за его спиной – солдат советских воздушно-десантных войск, по-видимому, альтер эго подростка; обе фигуры излучали силу и самоуверенность. Текст наставлял юного читателя, как подготовить тело и дух к выполнению долга перед Отечеством в рядах Советской армии[366].

История юных культуристов из Люберец в контексте этой главы интересна прежде всего тем, что все ее участники: спортсмены, журналисты, осуждающие или восхваляющие люберов, местные власти, партийные работники и милиция, советские офицеры – сознавали ключевую роль материальных предметов (силовых тренажеров, или «железа», как их именовали в среде тяжелоатлетов) и инфраструктуры (подвальных спортзалов) в формировании тела и личности советского человека. Противники культуризма боялись, что «железо» (в данном случае предметы и оборудование, позволяющие накачать мышцы) и «подвалы» наделяют подростков из рабочих семей, живущих на городских окраинах, силой, с помощью которой они могли вызвать негативные социальные изменения. Перспектива возрождения эталона советского человека усилиями армии подпольных культуристов и тяжелоатлетов воплощала худшие опасения ориентированной на Запад интеллигенции. Культуристы и их защитники, наоборот, связывали мускулистое тело с образом настоящего гражданина («люблю свою Родину», если использовать процитированные слова любера). В их глазах подвальные спортзалы служили средством обрести «силу, здоровье, уверенность в себе» – качества, накладывавшие на тело буквально, в виде мышечного рельефа, физический отпечаток, свидетельствовавший о готовности служить своей стране. Разница между критиками и приверженцами культуризма состояла не в сущности, а в отношении; обе группы понимали, что взаимодействие «железа», подвалов и тел порождает социальную силу, но расходились во взглядах относительно того, как расценивать тела и поведение, выкованные «железом» и подвалами – как норму или как отклонение.

В этой главе я прослеживаю историю взаимодействия железа, подвалов, физически неполноценных или мускулистых тел, а также социальных смыслов, сопряженных с ними в контексте позднесоветской культуры. С самого рождения советского государства за железом, как и за сталью, его сплавом, в советской культуре прочно закрепилась функция эффективных инструментов для создания образа нового социалистического человека. Алексей Гастев, горячий сторонник научной организации труда и видный поэт-авангардист, в конце 1910‐х годов и в 1920‐е много писал о постепенном слиянии каждого отдельного и коллективного социалистического тела с машинами. В стихотворении «Мы растем из железа» (1923) Гастев описывал, как тело сливается в единый сплав с металлом, обрабатываемым на заводе. В книге «Металл вместо плоти» (Flesh to Metal), всесторонне исследуя «алхимию революции», Рольф Хеллебаст подробно разбирает, как «превращение тела революционера в металл» стало одной из центральных тем раннесоветской культуры. Металл выступал как выразительный символ воображаемой переплавки органического, упадочного буржуазного общества в коммунистическую утопию стали и механизмов[367]. Такая символика обладала отчетливыми гендерными коннотациями, поскольку в современных культурах железо и сталь на метафорическом уровне означали превращение органического мира, ассоциируемого с женственностью, иррациональностью, мягкостью, пассивностью и упадком, в мир металлический и механический, то есть мужественный, рациональный, стойкий, прочный, сильный и здоровый[368]. Однако в сталинскую эпоху союз между железом и советскими людьми, о котором мечтал Гастев и другие авангардисты, оставался в основном номинальным, выразившись в традициях наречения кораблей, самолетов и других типов машин. Советский агитационный самолет АНТ-20, крупнейшее воздушное судно 1930‐х годов, носил имя «Максим Горький», а две серии тяжелых танков (КВ и ИС) была названы в честь Клима Ворошилова и Иосифа Сталина; советские торговые и военные корабли тоже массово нарекали именами известных революционеров, русских и зарубежных.

Во второй половине