почему их соотечественники нарушают общественный порядок. Их точка зрения может дать более сложную картину истоков девиантного поведения в СССР и отношения к нему. Лапьер упоминает ссылки на «козни Запада» и «пережитки (буржуазного) прошлого» – стандартные объяснения хулиганства в советской государственной риторике и уголовном праве[322]. Но в официальных докладах и особенно в повседневных разговорах на первый план выходили другие – материалистические – трактовки, связывавшие девиантное поведение с условиями жизни в городах. Советские чиновники и граждане слишком хорошо понимали, что хулиганство не происходит в социальном вакууме. В городских парках, на улицах, во дворах, в подъездах и квартирах они наблюдали мелкую преступность и ее следы: разбитые телефонные будки и фонари, сломанные автоматы с газированной водой, вытоптанные клумбы, надписи на стенах, заплеванный пол. Как убедительно показывает Лапьер, советский хулиган был многоликим, а его определение – достаточно расплывчатым. Однако кое-что можно было сказать наверняка – и это нашло отражение в фильме Васильевой: он – а в Советском Союзе хулиганство существовало как девиантная, но при этом неискоренимая форма маскулинности – возникал из обыкновенных советских людей в темных закоулках социалистических городов.

Примечательно, что кампания середины 1950‐х годов по борьбе с хулиганством совпала не с амнистией заключенных ГУЛАГа, объявленной в 1953 году, а с началом массового жилищного строительства. Тем самым у материалистической логики, согласно которой современные условия жизни в новых квартирах, домах и микрорайонах должны были породить новый тип современного, культурного и дисциплинированного советского субъекта, обнаружилась оборотная сторона. Многие советские люди – как чиновники, так и рядовые граждане – укрепились в мысли о неразрывной связи между неподконтрольным пространством и девиантным поведением. Администрация всех уровней была завалена жалобами от жильцов новых микрорайонов, суть которых сводилась к одному: неожиданная способность зон общего пользования в их домах притягивать людей, вместо того чтобы служить пространством беспрепятственного перехода, грозила опасными последствиями – превращением местной молодежи в девиантных индивидов[323]. Эту связь подтверждали, например, жильцы нового многоэтажного дома в Выборгском районе Ленинграда на собрании, прошедшем в мае 1968 года, когда объясняли, почему они попросили отменить план по строительству во дворе дома автостоянки вместо спортивного клуба: «В месте [планируемой автостоянки] нами предусматривается организация детской спортивной площадки. Зимой тут должен быть каток для детей. Тут же расположена ЖЭК‐24, где также будет организована спортивная работа с детьми и подростками ‹…› [жильцы] имеют желание, чтобы их дети и дети соседних домов не болтались на улице и в подъездах домов, а были заняты полезным делом»[324].

В исследовании 1973 года, посвященном подростковой преступности в Республике Карелии и подготовленном для местного обкома партии, главной причиной этого явления было опять же названо «ничегонеделание ‹…› по месту жительства». Чтобы нейтрализовать влияние «улицы» на подростков, проводивших там больше времени, чем за «общественно полезной деятельностью», авторы предлагали организовать специальный загородный лагерь[325]. Год спустя на это предложение откликнулись партийные работники Пудожского района Карелии, сообщившие, что они организовали «военно-спортивный лагерь» на базе местной войсковой части, причем «режим и распорядок» в нем «приближены к распорядку военной дисциплины»[326]. В 1976 году карельский комитет комсомола, изучив деятельность клуба юных техников в Кондопоге, особенно похвалил кружок картинга, так как его руководителю удалось выманить подростков с «лестничных клеток» и проводить «воспитательную работу»: «Еженедельно у кружковцев проверяются дневники, поддерживается постоянная связь с родителями, со школой. ‹…› Многие кружковцы ‹…› поступают в техникумы и ГПТУ по техническим специальностям»[327].

Материалистическое понимание способности «улиц и подъездов» превращать советских подростков в малолетних преступников подсказало чиновникам и сознательным гражданам столь же материалистическое решение: вытащить их из подъезда и отправить туда, где они окажутся под строгим присмотром человека, наделенного авторитетом. Коль скоро подъезды так влекут к себя тела и души подростков, значит, последних надо переместить – если понадобится, силой, как намекали работники Пудожского райкома – в другую материальную и социальную среду, более благотворную для тела и души. Неудивительно, что одной из наиболее распространенных форм внеклассной воспитательной работы с подростками как в средней школе, так и в техникуме, стали экскурсии в учреждения культуры, к историческим достопримечательностям и в места, связанные с военной историей, – идея, восходящая к советским педагогическим дискуссиям 1920‐х и 1930‐х годов[328]. Поездки к «местам революционной и боевой славы советского народа» рассматривались как способ воспитания молодежи, потому что погружали ее в материальную среду, в большей степени побуждавшую подростков примерить на себя роли сознательных членов общества, чем обстановка, в которой они жили. Теория и практика советского воспитания предполагала, что регулярная организация таких поездок сделает из подростков правильных социалистических субъектов[329].

В приведенных и многих других примерах советские чиновники и рядовые граждане не разграничивали материальные и социальные аспекты девиантного поведения подростков. Следуя логике стихийного материализма, они распознавали способность подъездов и других общественных мест сообщать подросткам негативный социальный потенциал – негативный с точки зрения советской власти. Нередко девиантное поведение советских подростков объясняли дурной компанией и своеобразными моральными нормами маргинальных групп. Однако материальная среда подъездов, подвалов и улиц играла не меньшую роль. Стены и темнота подъезда защищали молодежь от взгляда взрослых, отопление не давало замерзнуть, а ступеньки лестниц предоставляли, пусть и тесное, но все же пространство для относительно неподконтрольного общения. Иначе говоря, в подъездах создалась благоприятная среда, где советские подростки могли реализовать себя как независимых социальных акторов.

В работе «Понятие сознания» (The Concept of Mind) Гилберт Райл предположил, что способы мышления, эмоциональные реакции и поведение в определенной мере коррелируют с физическим положением человека в пространстве: «Возможное теоретическое истолкование в духе утверждения „сознание есть место самого себя“ неверно, ибо сознание не является „местом“ даже в метафорическом смысле. Напротив, шахматная доска, сцена, школьная парта, судебная скамья, сиденье водителя грузовика, мастерская и футбольное поле среди прочего являются его местами. Здесь люди трудятся и играют, глупо или разумно»[330]. Советские чиновники и интеллигенция, скорее всего, согласились бы с тезисом Райла в том отношении, что, согласно классовой логике, которой они следовали, подъезд, подвал и улица представали как места, определявшие – а не просто отражавшие – положение человека в обществе и его статус с точки зрения принятых в культуре норм. Вот почему люди стремились очистить переходные пространства советских городов от непрошеных гостей. Последние, лишенные права голоса в культуре, отвечали, используя те единственно доступные им средства, что были у них – буквально – под рукой.

Следы на стенах

Детективный триллер Сергея Ашкенази «Криминальный талант» (Одесская киностудия, 1988) начинается с расследования нескольких преступлений, совершенных молодой женщиной – «лимитчицей», недавно приехавшей в Ленинград. По мере развития сюжета обычное детективное расследование постепенно перерастает в анализ бытовых условий, в которых