Послышался шум, и по лестнице сбежал Корнелий. Под мышкой унего была флейта. Улита немного огорчилась. Страдающий в одиночестве влюбленный– это одно. А влюбленный, страдающий в компании с приятелем, – все же несколькодругое.

– Он прикрывает меня с крыши! Правда, я никогда не виделснайпера, который пять минут сидит в засаде, а пятьдесят пять – бегает, –пояснил Эссиорх.

Связной с негодованием замычал и погрозил ему флейтой.

– Чего он мычит? – спросила Улита.

Корнелий показал на свой рот и сделал рукой движение, будтозастегнул его на молнию.

Хранитель улыбнулся.

– Мы поспорили, что Корнелий сможет молчать дольше, чем я несадиться на мотоцикл.

– А кто проиграет? – деловито осведомилась Улита.

– Наклеивает пластырь на рот и так ходит час. Причем не домасидит, а по городу ходит, чтобы все видели.

– Все с тобой ясно, золотая рыбка! – сказала Улита,удовлетворенно посмотрев на Корнелия. – Музыка дальше не играет: в колонкахзакончился звук!

– Мм-м-м-м! – закивал Корнелий и ткнул пальцем в Эссиорха,утверждая, что разгуливать с пластырем придется именно ему.

Эссиорх пожал плечами и, шагнув к святому, сделал вид, чтохочет щелкнуть его по лбу. Корнелий от неожиданности отпрянул назад и, забыв,что там ступеньки, сел на них.

– Ты что, больной? Лечиться надо!!! – заорал он, вскакивая.

– Пластырь! – ласково напомнил Эссиорх.

– Сам носи! Ты руки распустил!

– Я к тебе даже пальцем не прикоснулся!

– Давай я тоже к тебе не прикоснусь! Ты в метро подойдешь ккраю – я тебя напугаю, и ты улетишь на пути! Учти! Я так и сделаю! – завопилКорнелий.

Веснушки прыгали на его щеках, как медяки в копилке. Он,видимо, молчал слишком долго и успел накопить кучу эмоций.

– Кончай кипеть! Ты нелеп, как чай без заварки! – охладилаего Улита.

Ведьма к чему-то прислушалась и, ни слова не говоря,метнулась по лестнице вниз. Послышался шум короткой схватки, сдавленный крик, иУлита появилась снова. За шиворот она волокла Ромасюсика. Тот вялосопротивлялся и пытался негодовать.

– Подслушивал! Я прыгнула на него кошкой! – похвасталасьона.

Окинув взглядом фигуру Улиты, Корнелий сильно усомнился втом, что ее можно было принять за кошку. Язык так и зачесался шуточкой, но онограничился тем, что почесал его о зубы. Если взять все проблемы немых и положитьна одну чашу весов, а на другую кинуть все проблемы шутников, то моментальностанет ясно, что немые находятся куда в более выигрышном положении.

– Что ты тут делал? – строго спросил у него Эссиорх.

Ромасюсик вразумительного ответа на вопрос не дал. Вместоэтого он высвободился и, протянув Эссиорху пухлую ладошку, произнес дрожащимголосом:

– Я всегда вами восхищался! Разрешите пожать вашу честнуюруку!

Эссиорх спрятал честные руки за спину.

– И что будем с ним делать? Этот кекс заложит нас за двекопейки! – сказал Корнелий.

– Ну неправда! – надулся Ромасюсик. Он уже вполне пришел всебя и мало-помалу смелел.

– Что именно неправда?

– Я не кекс! – с достоинством возразил шоколадный юноша.

– И не за две! Сейчас и цен таких нету! – похлопав его поплечу, понимающе добавил Корнелий.

Ромасюсик смутился.

«Прасковья догадалась, что Арей послал меня к Мефу, иотправила Ромасюсика шпионить», – сообразила Улита, злясь на себя, что сразу незасекла слежки.

В руках у нее появилась рапира.

– Где там у тебя сердце? Хотя, по-моему, с шоколадом воюютиначе! – сказала она, щелкая зубами.

– Вы меня не тронете! – нагленько заявил Ромасюсик.

– Почему? Потому что мы светлые? – спросил Эссиорх.

Ромасюсик красноречиво промолчал.

– Ты рассуждаешь неправильно. Ты пытаешься паразитировать намилосердии, – сказал Эссиорх, сгребая его за шиворот.

Очень часто чайнику добро представляется смешным ирассеянным, вроде старого профессора, который уходит из гостей в чужихботинках, а зло, напротив, эдаким поджаро-мужественным, привлекательным,роковым, бунтующим. Хотя против кого бунтует гусеница? Против яблока, котороесама же проедает? А раз так, то однажды она очень расстроится, обнаружив, чтосуществуют птицы, питающиеся гусеницами.

Воображая добро всепрощающим и для себя неопасным, мы быстроприходим к выводу, что с добром можно не считаться, что оно мягкотелое и всевсегда простит. Что добро – это нечто вроде родной бабушки, которой можнобезопасно хамить и захлопывать дверь перед ее носом – все равно не разлюбит. Новывод этот глупый и гибельный. Добро гораздо требовательнее зла и кулак у негозначительно тяжелее. Просто оно порой выдерживает паузу, чтобы определить мерунашей внутренней дурости.

Внизу, между двумя подъездными дверями – внешней ивнутренней – стоял железный сварной ящик. Именно туда Ромасюсика и упаковали.Корнелий старательно исполнил на флейте маголодию, которая должна была помешатьговорящей шоколадке телепортировать.

Они уже уходили, когда из ящика послышался жалобный,сдавленный, придушенный звук. Не фальшивый, а настоящий. В показном плаченикогда не бывает такой искренности. Ромасюсик плакал, подтянув к груди колении кусая пухлые ладони.

– Сволочи вы! Порву вас! Ненавидите меня? Я вас еще большененавижу! – донеслось из ящика.

Корнелий остановился. Последние слова Ромасюсика егосмутили.

– Слушайте, а ведь он действительно плачет! И действительнострадает! И скверно ему! Лежит в ящике на вонючих тряпках! И мы его совсем нелюбим, и Прасковья унижает! – шепнул он растерянно.

– Не будь наивным и не трави клоуна чужими анекдотами! Всеравно самая наивная – я. Ты за мной! – фыркнула Улита.

На улице Эссиорх начал заводить мотоцикл. Корнелий хотелбрякнуть что-то про пластырь, но раздумал. А то еще и ему напомнят. Двигательработал с чихом, с перебоем. Эссиорх стал понемногу подкручивать ручку газа.