Рыжебородый прошел через алмазную дверь своей характерной покачивающейся походочкой, и дверь за ним закрылась.

Никогда за все мои почти восемьдесят лет жизни не чувствовал я большего или более горького контраста между счастьем (счастьем, которое я испытывал даже при одном взгляде на шатер с такого большого расстояния) и печалью (я не был в шатре, и даже несколько секунд вне его пределов казались ужасающей вечностью).

Я начал плакать, как и мой друг из Пенсильвании в кладбищенской одежде.

Но его слезы хотя бы уравновешивались предвкушением, потому что он был следующим, его разделение с тем местом, таким образом, будет короче моего.

Он шагнул вперед.

Как ты жил? — спросило существо справа.

Говори правду, остерег второй, и оба чуть прикоснулись своими головами к его.

Они отскочили в стороны, потом подбежали к двум серым каменным вазам по обе стороны большого зала, и их стало рвать — две струи яркой цветной жидкости брызнули в вазы.

Их меньшие версии бросились за полотенцами, и двое принялись отирать рты.

Мы можем подтвердить? — сказал тот, что справа.

Постой, то, что ты видел, сказал другой. Есть там что-то…

Но было слишком поздно.

Существо справа пропело единственную зловещую ноту, и появилось несколько меньших версий его самого, только искалеченных, гримасничающих, они несли зеркало, измазанное фекалиями. Существо слева пропело свою (мрачную, зычную) ноту, и из него вывалились несколько его малых версий, покатились вперед с весами, совершая судорожные неловкие движения, которые почему-то казались обвинительными.

Быстрая проверка, твердо сказал принц-Христос.

Не уверен, что полностью понял инструкции, сказал человек в кладбищенской одежде. Если мне будет позволено…

Существо справа подняло зеркало перед человеком в кладбищенской одежде, а существо слева ловким агрессивным движением вытащило сердце из груди человека в кладбищенской одежде и положило на весы.

Ай-ай, сказал посланник-Христос.

Звук ужасного негодования и скорби пронесся по королевству.

Распахнулись алмазные двери.

Я в недоумении моргнул, увидев, какие изменения произошли внутри. Шатер теперь был не из шелка, а из плоти (забрызганный, порозовевший от пролитой крови); пиршество было не пиршеством — на длинных столах в шатре лежали многочисленные распростертые человеческие оболочки в различной стадии свежевания, вместо Христа там был зверь с окровавленными руками, длинными клыками в балахоне цвета серы, изгвазданном кусками внутренних органов. Еще были видны три женщины и согбенный старик, оплетенные веревками из (их собственных) кишок (ужасно!), но самым жутким был крик радости, когда моего друга в кладбищенской одежде притащили к ним, и то, что бедняга все еще улыбался, словно заискивал перед своими мучителями, перечисляя благие дела, которые совершил в Пенсильвании, и многочисленных добрых людей, готовых поручиться за него, в особенности из окрестностей Уилкс-Барри, если только их можно вызвать, а его в это время уже схватили и потащили к разделочному столу несколько сопровождающих, состоящих исключительно из огня (их огненное прикосновение мгновенно сожгло его кладбищенский костюм), отчего, когда они его схватили, боль его была так велика, что он утратил способность сопротивляться и вообще двигаться, только его голова на миг повернулась в моем направлении, а глаза, наполненные ужасом, встретились с моими.

Алмазные двери захлопнулись.

Настала моя очередь.

Как ты жил? — спросило существо справа.

Вблизи оно было похоже на мистера Приндла из моей старой школы, чьи тонкие губы садистки вытягивались, когда он методически нас порол.

Говори правду, предупредил другой голосом моего запойного дядюшки Джина (всегда такого грубого со мной; однажды он, напившись, сбросил меня с лестницы амбара), и они с обеих сторон приложили свои головы к моей.

Я постарался полностью впустить их, ничего не утаивать, ничего не скрывать, предоставить им настолько правдивый отчет о моей жизни, насколько это было в моих силах.

Они отскочили от меня даже с еще большей яростью, чем в случае с моим предшественником, а их более мелкие версии прискакали с еще большими серыми каменными сосудами, мои желтоногие судьи склонились над ними, и их сотрясли судороги рвоты.

Я посмотрел на посланника Христа.

Его глаза были опущены.

Можно подтвердить? — спросило существо слева. Справа появилось зеркало в фекалиях. Слева весы.

Быстрая проверка, сказал посланник Христа.

Я развернулся и побежал.

Меня не преследовали. Не знаю почему. Они бы легко могли меня поймать. Конечно, могли бы! Я бежал, рядом с моими ушами свистели огненные плети, и я понял из их шепотка, слова, этими плетьми произносимые:

Никому не говори об этом.

Иначе по твоем возвращении тебе достанется еще больше.

(По моем возвращении? — подумал я, и в мое сердце вонзилось щепка ужаса, так до сих пор там и сидит.)

Я бежал дни, недели, месяцы назад по той тропе, пока как-то ночью не остановился передохнуть. Я заснул и проснулся… здесь.

Снова здесь.

И я благодарен. Глубоко благодарен.

С тех пор я все время здесь и, как мне и сказали, воздерживаюсь говорить что-либо кому-либо.

Какой в этом смысл? Для любого из нас здесь всякие изменения, конечно, запоздали. Дело сделано. Мы тени, нематериальные, и поскольку тот суд взвешивает то, что мы сделали (или чего мы не делали) в том предыдущем (материальном) мире, то корректировка остается вне наших возможностей. Наша работа там закончена, мы только ждем расплаты.

Я долго и напряженно размышлял, что могло стать причиной столь ужасного наказания для меня.

Не знаю.

Я не убивал, не крал, не злоупотреблял, не обманывал; я не был совратителем, всегда старался быть милосердным и справедливым; верил в Господа и всегда стремился быть как можно лучше, жить по Его воле.

И все же был проклят.

Может, дело в моем (кратком) периоде сомнений? Или в том, что я иногда испытывал вожделение? Или дело в моей гордыне, когда я противился вожделению? Или в нерешительности, которую я демонстрировал, не следуя путем вожделения? Или в том, что я растратил жизнь, пытаясь казаться, а не быть праведником? Или в семейных делах допустил какую-то невнимательность, просмотр или ошибку, а теперь не могу вспомнить? Или дело в моем высокомерии (бесконечном!), ведь я верил, что, живя там (в границах моего разума и тела), могу вообразить, что произойдет здесь? Или это был грех, находящийся настолько далеко за пределами моего понимания, что даже сейчас я не осознаю его и потому готов согрешить снова?