Не знаю.

Много раз меня одолевало искушение выболтать правду мистеру Бевинсу и мистеру Воллману: Страшный суд ожидает вас, хотелось мне сказать им. Остановка здесь — лишь задержка. Вы мертвы и никогда не сможете вернуться в то предыдущее место. С рассветом, когда вы должны занимать свои места в своих телах, вы не замечали, в каком они пребывают отвратительном состоянии? Неужели вы и в самом деле верите, что эти ужасные останки могут снова куда-то вас отнести? Но более того (если мне позволено сказать): вам не разрешат оставаться здесь вечно. Никому из нас не разрешат. Мы бунтуем против воли Господа, и со временем мы должны быть сломлены и уйти.

Но я, как мне и было сказано, хранил молчание.

Пожалуй, это худшая из моих мук: запрет говорить правду. Говорить я могу, но никогда о главном. Бевинс и Воллман считают меня самоуверенным заполошным педантом, занудным стариком; стоит мне что-нибудь им посоветовать, как они закатывают глаза, но как же мало знают они: мой совет основан на горьком и большом опыте.

И вот я трушу и отступаю, прячусь здесь, зная все это время (самое ужасное), что, хотя мне и неведомо, какой грех я совершил, моя надгробная плита стоит, как и в тот ужасный день. Я с тех пор ничего не сделал, чтобы поправить ее. Потому что делать тут нечего, в этом месте, где никакое действие не может иметь значения.

Ужасно.

Совершенно ужасно.

Возможно ли, чтобы чей-то опыт отличался от моего? Может ли кто-то попасть в какое-то другое место? И приобрести там совершенно иной опыт? То есть возможно ли, чтобы виденное мной было только игрой моего воображения, моих верований, моих надежд, моих тайных страхов?

Нет.

Это было настоящее.

Настоящее, как и деревья, раскачивающиеся сейчас надо мной; настоящее, как светлая гравийная дорожка внизу; настоящее, как чахнущий, оплетенный щупальцами, едва дышащий мальчик у моих ног, плотно связанный, словно пленник диких индейцев, жертва моего небрежения (забывшись в воспоминаниях, я давно перестал освобождать его от пут); настоящее, как мистер Воллман и мистер Бевинс, которые то ли бегут скользко́м по тропе и выглядят счастливее (гораздо счастливее), чем я видел их когда-либо прежде.

Мы сделали это! — сказал Воллман. — Вправду сделали!

Это сделали мы! — сказал Бевинс.

Мы вошли и убедили парня! — сказал Воллман.

Движимые общей радостью, они вместе запрыгнули на крышу.

И в самом деле: чудо из чудес, они вернули того джентльмена. Он вошел на полянку под нами, держа замок, замок от белого каменного дома, каковой он (хотя и согнутый горем) подбрасывал в руке, как яблоко.

Луна ярко освещала землю, позволяя мне впервые хорошо разглядеть его лицо.

И какое же это было лицо.

Нос тяжелый, немного похожий на римский, щеки худые и морщинистые, кожа бронзовая, губы полные, рот широкий.

Источник:

Глаза у него темно-серые, очень выразительные, они меняются в зависимости от настроения.

Источник:

Глаза у него были серого цвета — яркие, блестящие, проницательные.

Источник:

Впалые серо-карие глаза, под густыми бровями, словно в кольце глубоких и темных морщин.

Источник:

Глаза у него были голубовато-карие.

Источник:

Глаза у него были голубовато-серые, но всегда в глубокой тени верхних век, необычно тяжелых.

Источник:

Добрые голубые глаза с нависающими, полуопущенными веками.

Источник:

Я бы сказал, что глаза президента Линкольна были голубовато-серые, точнее серовато-голубые, потому что, хотя у меня и нет абсолютной уверенности, голубой луч был виден всегда.

Печальнее глаз я никогда в жизни не видел.

Источник:

Ни одна из фотографий не дает представления об этом человеке.

Источник: «Гералд». Город Утика.

Те его фотографии, что мы видим, дают о нем представление разве что наполовину.

На отдыхе я не видел печальнее лица. Бывали дни, когда я не мог смотреть на него без слез.

Но когда он улыбался или смеялся…

Оживленное, оно светлело, как зажженный фонарь.

Источник:

В выражении лица Линкольна грустного и Линкольна оживленного было большее различий, чем я видел у какого-либо другого человека.