Никогда не приходилось видеть себя прежде в такой конфигурации…

Следствием этого стало удивление.

Я словно в первый раз увидел великую красоту всего, что есть в мире: дождевые капли в лесу вокруг нас падали с листьев на землю; звезды висели низко — бело-голубые, робкие; ветер приносил запах пожара, сухого дерева, речного гумуса; неодобрительное потрескивание сухостоя наполнялось усиливающимся ветром, а где-то вдалеке, пересекая ручей, впряженная в сани кляча мотнула шеей с колокольчиком.

Я видел лицо его Анны и понял его нежелание оставлять ее.

Я жаждал мужского запаха и крепкого мужского объятия.

Я знал печатную машину, любил работать на ней (знал рабочий стол, передвижные крючья, штангу с захватами, стол под рамой). Вспомнил мое недоумение, когда упала знакомая центральная балка. Этот ускользающий последний миг паники! Я пробил мой рабочий стол подбородком; кто-то (мистер Питтс) кричит из приемной, возле меня лежит бюст Вашингтона, расколотый на кусочки.

Печка тикает. В метущейся панике я перевернул стул. Кровь, текущая по канавкам между досками пола, скапливается, добравшись до кромки ковра в соседней комнате. Меня еще можно оживить. Кто не совершал ошибок? Мир добр, он прощает, он всегда предоставляет второй шанс. Когда я разбил материнскую вазу, мне позволили подмести фруктовый подвал. Когда я недобро поговорил с Софией (нашей горничной), то потом написал ей письмо, и все закончилось хорошо.

Не позднее чем завтра, если только я приду в себя, она будет моей. Я продам мастерскую. Мы будем путешествовать. В самых разных многочисленных городах я буду видеть ее в новых платьях различных цветов. И платья эти будут падать и падать на пол самых разных комнат. Мы уже друзья, а станем кое-чем гораздо бо́льшим; будем работать каждый день, чтобы «расширить границы нашего счастья» (как она однажды красиво сформулировала это). И… еще могут быть и дети. Я не так стар, всего сорок шесть, а она в самом расцете ее…

Почему мы не делали этого раньше?

Я столько лет был знаком с этим парнем, но так никогда и не узнал его по-настоящему.

Это было в высшей степени приятно.

Но не помогало.

Тот джентльмен ушел.

Направился в сторону белого каменного дома.

Это мы его надоумили!

Ах, какая прекрасная ночь!

Я возбудил мистера Воллмана.

После ухода мистера Бевинса меня тут же стало одолевать томление по нему и связанным с ним явлений, томление, сродни тоске по моим родителям, когда я впервые покинул их дом и отправился на ученичество в Балтимор… воистину сильное томление.

Такова была напряженность чувств нашего сопребывания в том джентльмене.

Я всегда буду желать увидеть его снова в столь же полной мере: дорогой мистер Бевинс!

Дорогой мистер Воллман!

Я смотрел на него, он смотрел на меня.

Мы теперь вечно будем носить в себе частички друг друга.

Но это было еще не все.

Мы теперь, казалось, хорошо знали этого джентльмена.

Изолированный как от Воллмана, так и от этого джентльмена, я вдруг почувствовал, как растет во мне тело пугающего нового знания. Этот джентльмен? Его звали мистер Линкольн. Мистер Линкольн был президентом. Как такое могло быть? Как такого могло не быть? И при этом я твердо знал, что президент — мистер Тайлер[23].

Что мистер Полк[24] занимает это почетное кресло.

И в то же время я всем сердцем понимал, что президент — мистер Линкольн. Мы находились в состоянии войны. Мы не находились в состоянии войны. Повсюду царил хаос. Повсюду царил порядок. Был изобретен аппарат для связи на расстоянии. Никакого такого аппарата не существовало. И не могло существовать. Сама мысль об этом — безумие. И все же я его видел, пользовался им; моя память хранила звуки, которые он производит при работе.

Это был телеграф.

Бог мой!

В день, когда упала балка, президентом был Полк. Но теперь, я знаю (с ослепительной ясностью), что после Полка пришел Тейлор[25], а после Тейлора Филлмор[26], а после Филлмора Пирс[27]…

А после Пирса пришел Бьюкенен[28], а после Бьюкенена…