– По миру нас пустит, так растак, на полтыщи уже убытку принес, не меньше, это ж шутка сказать…

Потом отдал распоряжение Турачкину:

– Чтобы этот ваш одноглазый или, как там его, ушкуй этот, был немедленно отстрелян. Иначе деньги с тебя и Павловского высчитаю, как с бездельников.

И ушел, энергично бормоча что-то в смысле «трах-тах-тта-тта-тах». В общем, смысл был понятен.

– Раскомандовался, видали ево, – вяло возразил вослед ему Санька. – Сам ты одноглазый.

Посидели они, покурили, и Турачкин сказал:

– И в самом деле решать надо этого медведяру. Вопрос чести. Я тут пошевелю извилиной, покумекаю…

Самокритичный он насчет своей извилины.

Через день под вечер они сидели в стоге сена на Кириллихиной пожне. Стратегическая задумка Саньки Турачкина заключалась в том, что пожня эта как раз на дороге Беспалого к сальнице. До нее отсюда – всего с полкилометра, а дальше начинается чащоба, ельник. Где-то там медведь залегает на день, оттуда выходит ночью куролесить. Но главная мудрость заключалась не в этом. Охотничья гениальность Саньки воплотилась в том, что метрах в сорока от стога бродил козел по имени Валет. Козел был привязан на веревке. С другого конца веревка крепилась за кол, воткнутый в землю. Валет и был приманкой, он расхаживал вокруг кола, тряс своей козлиной бороденкой и беспрестанно блеял.

– Затвор-то на этот раз хоть передернул? – не без основания интересовался Феофан. – А то получится как в прошлый раз.

Санька болезненно кривился. Вспоминать свой позор не хотелось, переводил разговор:

– А сам-то пулю взял, опять «пшенкой» лупанешь? Провинились они оба, чего там говорить.

Время летело медленно. Санька ворочался на сене, несколько раз прикладывался опять к фляге, нервничал:

– Вдруг козла тяпнуть успеет, пока застрелим? Юдин штаны с нас тогда снимет. Валет-то производитель, сказывают, что надо, из других деревень коз к нему приводят. Сексуальный рекордсмен…

Августовская ночь опускалась на землю плавно, с неохотой, принося с собой сыроватую зябкость, настороженность, неуют.

Окружающие предметы теряли привычные формы, становились неузнаваемыми, похожими на странных больших зверей.

В ночном лесу, в самом воздухе началось таинственное, жутковатое движение теней. То вдалеке, то где-то рядом пронзительно вскрикивали ночные птицы.

Колхозное имущество – козел Валет, не привыкший спать в ночном лесу, видно, побаивался этих звуков и теней и частенько громко взблеивал.

Турачкин от этих взблеиваний вздрагивал, но действия Валета одобрял:

– Валяй, козлятина, валяй, подманивай зверюгу.

Ветерок, потерявший в сумерках свое направление, кидался в разные стороны. Иногда он поддувал со стороны Валета, и Санька затыкал нос, плевался:

– Воняет, как от падали. Помылся бы хоть, что ли, гад такой. Как его козы выносят?

Ночь они отдежурили честно. По очереди накоротке вздремнули, но беспалый медведь так и не пришел. Утром разом зазвенели, защебетали кругом птицы, на востоке солнце сначала раскидало во всю горизонтальную ширь густую малиновую зарю, а потом размыло ее и вскинулось над верхушками окружавших пожню елок, белесое, чистое, обещающее погожий день. Валет, подохрипший и уставший от ночных тревог, лег на траву, подогнув ноги, закимарил.

– Во обнаглел, медведяра! – жаловался Санька. – Ему мясо предлагают свеженькое, душистое, а он выламывается!

Днем, к обеду, солнце нагнало жару, сидеть в сене без долгого движения стало невмоготу. Турачкин ерзал, наконец взмолился:

– Пойдем, Фаня, перекусим, что ли? Какой сейчас медведь, посередке-то дня? Спит он сейчас где-нибудь на лежке. Днем медведи не охотятся, это точно.

– А вдруг? – засомневался Феофан. Хотя валяться на солнцепеке и ему порядком надоело.

– Не-е! Говорю – значит знаю.

Ну что спорить со специалистом? Они сползли с зарода и направились на обед.

Вернулись часа через три, размявшиеся, отдохнувшие, с запасом еды.

И Санька заорал:

– Где козел, мать его за ногу?!

Валет действительно куда-то пропал вместе с веревкой и даже колом. Турачкин горячился, бегал туда-сюда, искал Валетовы следы, чтобы хоть определить направление его побега. Наконец нашел!

Как стоял, так и сел, прямо на траву. Снял с лысой головы кепку, шмякнул ее в сердцах оземь.

– Иди сюда, – негромко сказал Феофану.

Тот подошел. Средь вырванной травы четко виднелся медвежий след с четырьмя когтями. Турачкин тихо, с присвистом, как бы про себя, заматюгался. Сидел он так несколько минут, шептал бессвязную ругань, покачивался, переживал потрясение. Феофан не знал что делать: то ли горевать по козлу, то ли смеяться над Санькой и самим собой.

– Ты же сказал, что они не охотятся днем, ушкуи-то, – подначил он впавшего в прострацию Турачкина, переживающего очередной позор.

Тот даже не огрызнулся, совсем упал духом. Через какое-то время начал соображать.

– Сидел где-то тут за кустом, караулил, когда надоест нам. Дождался, змей… Вот Пищихин-то… теперь кураж устроит. Скажет, производителя медведю скормили за здорово живешь… Козлы же мы, а…

Козла они нашли уже под вечер метрах в четырехстах от Кириллихиной пожни, в густых елках, в кокорнике. Сначала наткнулся на веревку Феофан, потом увидели козла, вернее, то, что от него осталось. Рога и копыта, в буквальном смысле.

Саньку Турачкина с тех пор зовут Медвежатником. К Феофану никакая кличка не пристала, потому что он был у Медвежатника на подхвате, ассистентом был. Санька сдал обратно на склад карабин и сдался сам – отказался от медвежьей охоты.

А у Феофана была еще не одна встреча с Беспалым. Однажды попался в юнды морской заяц, огромный лахтак-тюлень. Феофан освежевал его прямо в воде: попробуй такую тушу завалить в карбас! Да никогда в жизни, человек пять надо, не меньше. Одна шкура с салом килограммов сто весит. Ножом с краю шкуры он сделал прорез, продел веревку, привязал к ней якорь и бросил якорь в залудье, ближе корги – каменной россыпи. Пусть поплавает шкура день – другой, потом он пойдет на дорке в деревню и заберет шкуру, отвезет на сальницу.

После ужина, уже в сумерках, Феофан вышел к морю, сел на бревнышко и закурил. На море был отлив, матово отсвечивал длинный заплесток, и торчали из воды камни.

Метрах в ста от него, у корги, кто-то бродил по мелкой воде и крепко ругался.

«Кто же это может быть? – предполагал Феофан. – Может, Толя Полотухин? Только что он запоздал-то так?»