Но Марии Ивановне особенно и некогда было разбираться с этим и с другими больными. Пациенты сумасшедшего дома – люди не очень-то интересные, с точки зрения нормального человека. Это другой и, в общем-то, страшный мир.

По-настоящему ее занимал только один пациент – ее сыночек Ванечка, который, прямо скажем, на поправку не шел, а периоды ломки, возникавшие между серией уколов, становились все более критическими. Он очень страдал, и врачи вводили ему сердечные препараты, так как сердце у него было слабое и работало с большим напряжением. На появление рядом матери он теперь реагировал очень вяло.

– У него был слишком большой период отравления организма, – объяснили врачи. – Реабилитация проходит тяжело.

Мать стала серьезно опасаться за его жизнь.

А с тем странным бомжом ей все же пришлось столкнуться, прямо скажем, в не совсем приятной ситуации.

Она опять дежурила вместо Люды и катила тележку по коридору между кроватями. Собирала использованную посуду, мусор, брошенные бинты… В палате стояла тишина, прерываемая храпом, сонными голосами да разговором больного, говорившего с самим с собой, практически никогда не спящего.

И краем глаза она увидела, как тот самый больной встает и выходит в проход между кроватями (как раз за ней) и, наклонившись, начинает разбегаться. Конечно, с натяжкой это можно было назвать разбеганием, так как от транквилизаторов больной еле стоял на ногах. И Мария Ивановна успела упасть прямо ему под ноги. Наверное, больной хотел с разбегу удариться головой о стену.

Он упал, растянулся на полу. Мария Ивановна закричала. Прибежали медсестры, дежурный врач. Больной отбивался, махал руками. С трудом надели на него смирительную рубашку.

А он лежал и извивался, глядел на Марию Ивановну лютыми, налитыми кровью глазами и кричал:

– Я убью тебя, сука! Я убью тебя! Ты мне помешала, помешала!

На другой день она сказала Люде Назаровой:

– Все, я больше не буду дежурить вместо тебя. Мне страшно.

Но историю болезни странного больного она все же прочитала. И кое-что узнала про него…

И как-то раз она сама пришла к нему в палату, села на приставной стульчик и сказала:

– Послушайте, Василий Николаевич, у вас, конечно, скверно на душе и на сердце, я знаю, но вам нечего делать в этой больнице. Вам надо встать и идти работать.

А Василий лежал на спине, с открытыми глазами, уставившись в одну точку на белом потолке, и молчал.

Так она и ушла.

А Василий ее услышал…

Впервые за долгое-долгое время, считай, вечность, с ним заговорили по-человечески. Заговорила эта странная женщина, которая не захотела его смерти.

И Василий стал ее ждать.

А она не могла прийти, потому что у нее умер сын. Ванечка скончался во время очередной ломки. У него не выдержало сердце – оно было слишком слабеньким.

Мать в безутешном горе похоронила сына на Пулковском кладбище, совсем близко от братской могилы, где лежал ее муж, майор Александр Вожляков.

Теперь она осталась совсем одна, и она только горевала да посещала могилки родителей, мужа и сына. Да ходила на работу в питомник.

Как-то ей позвонила Людмила Назарова.

После разговоров о том да о сем – ведь они почти подружились – Люда вдруг сказала:

– Мария Ивановна, а вас тут ждут.

Она и в самом деле не поняла, кто ее может ждать в психоневрологическом диспансере.

– Да Мишин этот, ну, бомж, помните? Перестал орать, теперь молчит и просит, чтобы вы пришли к нему.

Вот те на! Она и забыла все, как страшный сон. Но Мишин этот и вправду почему-то запал ей в сердце. Сильный он человек, хотя и болен страшно. Вылечить бы его.

И она пошла к нему. Купила фруктов и пошла.

Василий Николаевич спал, лежа на спине. Густые длинные волосы, с кистями проседи, разметались по подушке. Красивое лицо, оттененное синеватой бледностью, было напряженным, будто ему снилось что-то тяжелое.

Мария Ивановна сидела на стульчике молча. Ей было интересно глядеть на спящего Мишина, который раньше все время кричал.

Мишин открыл глаза внезапно – наверно, почувствовал ее взгляд.

– Здравствуйте, – улыбнувшись, сказала Мухина. Вероятно, он сразу не поверил, что она пришла к нему, и какое-то время глядел на нее испуганно, недоуменно, словно не верил своим глазам.

Наконец в лице его прорезалась кривоватая гримаса, что-то вроде улыбки. И он кивнул головой. Он был рад ее видеть.

– Что вам от меня надо? – наконец спросил он, словно выдавил из себя эту фразу.

Марию Ивановну фраза эта задела, неприятно задела. В самом деле, чего она приперлась? Будто напрашивается. Она хотела было встать и уйти.

Но он взял ее за руку.

– Вы, наверно, успешная женщина, это видно, а я всего-навсего бомж, всеми брошенный человек.

– Я хочу, чтобы вы выздоровели и жили нормально.

– Правда, хотите?

– Правда, – искренне сказала Мария Ивановна.

– Тогда станцуйте.

А что ей терять в этой жизни?! Она уже все потеряла. Мухина вскочила, как озорная девчонка, и в проходе между рядами больничных коек задорно и весело отчеканила своими каблуками «Танец с саблями» Арама Хачатуряна. Этот танец она помнила еще со школьной самодеятельности. Больные ей захлопали. Вбежала на шум медсестра, но, увидев происходящее, зааплодировала сама.

– Теперь спойте, – серьезно сказал Мишин.

Вместо того, чтобы обидеться, Мария Ивановна засмеялась. И хотя пела она плохо, с чувством исполнила два куплета школьной песни «Широка страна моя родная». Дальше песню она не помнила.

Ей опять захлопали.

А Василий Мишин заплакал, заплакал навзрыд. Наверно, это были слезы очищения, слезы выздоровления. Он убедился, что Мария в самом деле хочет, чтобы он вернулся к жизни.

Он плакал, а она сидела рядом и гладила его волосы, и больные смотрели на них недоуменно.

Потом Мария Ивановна стала часто к нему приезжать, и они подолгу сидели на скамейке в больничном парке и все говорили, говорили…

Не могли наговориться.

Василий с тех пор быстро пошел на поправку.

11

– Вот такая история, – сказал мне помощник капитана.

Мы выпили еще вина, попрощались, и он ушел спать в свою каюту.

А я, очарованный и взволнованный этой историей, долго еще сидел на скамейке верхней палубы.

Стояла прохладная июльская балтийская ночь. Огромный корабль почти бесшумно раздвигал морскую поверхность. Отсюда, с такой высоты, не слышно было плеска волн.