1958

Даньно Ковшун

— Ну, вот тут и расположимся, — сказал я своим спутникам. И хотя, собственно, располагаться было негде: в комнатах валялась разбитая мебель, стол без одной ножки лежал на боку, окна зияли выбитыми стеклами, — никто этому не удивился. Среди всех остальных домик этот чудом сохранился в сносном состоянии.

Женщины-партизанки и завхоз Трофимыч, кривой на левый глаз, крепкий старик, сразу же приступили к делу. В комнатах поднялась пыль, через окна полетели на улицу обломки стульев, ножки от столов.

Мы с Овчаренко вышли на улицу. Кое-где вились дымки — еще дотлевали остатки сгоревших домов. Там и сям уже копошились люди — растаскивали уцелевшие бревна и столбы, копались у черных печей с полуразвалившимися трубами.

По улице, видимо стараясь не торопиться, брели семьями усталые люди с детьми на плечах. Они с удивлением озирались, будто не верили, что фашистов наконец выбили из райцентра, что пришла воля.

А мы спокойно — впервые за сколько времени! — скручивали цигарки и осматривали все, что осталось от былого районного центра. Да, придется здесь поработать, ох придется!.. Ну, не беда— главное, фашисты драпанули на запад, притом драпанули окончательно. Мы вернулись в свой маленький городок как хозяева, как победители.

Каждый думал об этом про себя, молча — говорить попусту за войну отвыкли, отвыкли выражать свою радость словами.

Вдруг мы заметили: люди на пожарище заметались, улица вмиг опустела, все живое словно сквозь землю провалилось.

Над городком нарастал тяжелый густой гул. Нам не нужно было вслушиваться, чтобы сразу все понять.

«Неужели будут бомбить?» — глазами спросили мы друг у друга. Но даже бровью не повели в сторону, будто мы были заговорены от бомб или в нашем домике никакая бомба нам не страшна.

Оглушительный рокот моторов, казалось, готов был оторвать от земли остатки городка. Из-за поломанных, искалеченных деревьев на бреющем полете вырвалась тройка проворных истребителей и, чуть заметно качнув над городской площадью крыльями, в один миг скрылась за горизонтом. За ней пронеслись еще и еще тройки, краснозвездные, веселые…

— Видать, перебазируются на аэродром поближе к фронту, — заметил Овчаренко, провожая взглядом самолеты.

Его слова я скорее прочел по губам, нежели услышал.

— Может, на нашем аэродроме сядут? — подумал я вслух, вспомнив, что здесь поблизости до войны был довольно обширный военный аэродром.

— А хотя бы и на нашем, чем он плох? — пожал плечами Овчаренко.

Минуту спустя мы уже забыли про самолеты, про проходивший совсем близко фронт, про два года, отделявшие нас от того дня, когда мы вынуждены были покинуть свой уютный городок.

Мы внимательно осматривали все, что осталось после хозяйничанья фашистов, и раздумывали, с чего начать возрождение нашего райцентра.

В первую очередь мы направились на электростанцию. Известно: свет нужен прежде всего. Мы знали, что фашистам каких-то полгода назад все же удалось пустить электростанцию. Интересно, успели они, отступая, вывести ее из строя или нет?

У станции, обсаженной густой стеной осокорей, бродили одинокие фигуры. Кто-то худущий, громко стуча железными когтями, взбирался на столб. С его макушки, где белели фарфоровые чашечки изоляторов, свисали змейки ржавых проводов.

— A-а, сколько лет, сколько зим! — громовым голосом приветствовал нас главный повелитель света, электротехник — усатый дядько Гаврюк. — Видать, настоящая власть домой воротилась?

Гаврюк встретил нас широкими объятиями, троекратно с каждым поцеловался, по-старинному, крест-накрест.

— Ну, слава богу, слава богу! А то даже как-то не верилось, что когда-нибудь прежнее воротится…

Поговорили о том о сем. Зашли в здание станции.

— Ну, как тут у вас? Будет свет?

— Еще бы! Конечно будет, — радостно подмигнул Гаврюк. — Вот только динаму подремонтируем да электролинию наладим… Небось видали, Антон по столбам лазит? Как же, будет! Может, через два дня, а то даже раньше…

— Значит, немцы не испортили оборудования?

Гаврюк скинул с головы засаленную кепку, поскреб лысину.

— М-м, как это, сволочи, не испортили? Испортили. Видите, вон динама валяется. Где они раздобыли, черт их знает. То ли из Польши сюда привезли, то ли еще откуда. Свету от нее было что кот наплакал. Уж такое барахло, — видать, еще при Адаме светила. Хлебнули мы горюшка с нею: день поморгает, неделю на ремонте стоит, ну, а все ж таки… Если б окончательно не разбили — для себя кое-как еще можно было б смонтировать…

Гаврюк напялил на лысину свою кепку, нахмурился.

— По правде говоря, фашистам и времени-то не оставалось уничтожить станцию. Тут такой переполох стоял, что в курятнике… Покудахтали они тут, дьяволы, пока собирались. Каждая шкура свое тащит — у одного саквояжи, у другого чемоданы. А это Ковшун — чтоб ему на тот свет провалиться, — уж он постарался. Силком затащил на станцию нескольких немцев, ломами динаму разбили. Больше всех сам усердствовал, черт старый!..

Снова Ковшун! Сколько уж про него пришлось наслушаться за эти два года. Словно нечистая сила проснулась и разбушевалась в этом Ковшуне.

А до войны я его знал, и хорошо знал. Неприметный был такой человечишка, работал себе тихонько счетоводом в потребобществе, носил вытертую, сплюснутую, как блин, смушковую шапку, каждому низко, почтительно кланялся, говорил только «мое почтеньице» да «доброго здоровьечка». Там, где добрые люди усы носят, носил неизменную дружественную улыбку и всегда, в любую минуту, готов был каждому услужить.

Меня судьба близко свела с Ковшуном из-за его сына. Его единственный Данько учился в нашей школе. Живой был мальчишка, точно вьюн. Способный, находчивый, но непоседа — что ветер. Урок отвечает без единой запинки, просто слушать любо. А чуть выбежал из класса — тут и пошло. Море энергии бушевало в этом парнишке.

Помню, как познакомился я впервые со старым Ковшуном. Рассказал ему про сына. Он весьма натурально удивился, будто и не подозревал, что сын у него такой ветрогон.

— Прошу прощеньица, не может этого быть. Он у меня тихохонький, как погожее лето. Дома даже пикнуть никогда не посмеет.