— Могильный моя фамилия. Имею честь служить в полиции.

Я вынужден был пожать его мягкую потную руку. Будто кусок падали кто-то вложил мне в ладонь.

— Очень приятно. Однако же вы бесцеремонны…

— Простите, пане Антипенко. Так неожиданно…

Только из-за скалы — и вдруг… вы. У меня сердце так и екнуло. «А что, ежели партизан?» — думаю. Уже когда опамятовался да пригляделся… Оно сразу видать— человек культурный… А вы как же, пане, в наши края?

Этот вопрос застал меня врасплох. Действительно, зачем это я в такое время на лесной тропке? Однако спасительная мысль пришла как-то сама собой.

— Видите ли, пане… извините, фамилии вашей не запомнил…

— Могильный, проше пана.

— Да, да, Могильный! Тут, видите ли, дело такое… Поручила мне райуправа школьными делами заведовать. Вот и вынужден ездить по селам, присматриваться…

Могильный прямо-таки просиял:

— Очень рад!.. Очень рад с вами познакомиться! Я, знаете ли, сразу же, как только вы сказали, что член, так и подумал — это по школам. А то зачем бы вы по школьному питомнику прохаживались? Очень рад… потому, знаете, пане заведующий, я и сам в некоторой мере… одним словом, знаете, жить как-то было надо… и пословица есть такая: рыба ищет, где глубже, а человек— где… Так я при Советах тоже имел дело со школой…

— Пан полицай — учитель? — бросаю на него удивленный взгляд.

— Да… то есть не совсем, пане заведующий, хотя в некоторой мере… — забормотал виновато Могильный.

Я решил наступать:

— Верно, пан Могильный, безбожным делам прежде учил детей, а теперь вот за эту штуковину спрятался?

Могильный еще больше съежился, будто винтовка, на которую я указал глазами, стала ему не под, силу.

— Что цы, что вы! Я не такой человек. Я сколько на свете живу — ненавидел их. Мне эти Советы — все равно что рвотный порошок. Терпеть их не мог!

Он доверительно, как-то по-собачьи заглядывал мне в глаза, изо всех сил стараясь убедить, что нет человека, более преданного немецким властям, чем он, Могильный.

— Я, знаете ли, пан заведующий, мученик, самый что ни на есть мученик! Всю свою жизнь за идею мучусь. Учиться поначалу я страсть не хотел. Не тянуло меня к наукам, да и все тут. Я с волами да с плугами всю жизнь был готов провозиться, а мой отец нив какую. Знай твердит — иди, мол, Овсей, в науку. «Вас, говорит, у меня трое в хате сидит на моей шее. Ежели на троих поле делить, то все хозяйство полетит к чертовой матери. Меньшего на хозяйстве оставлю, а вас, лоботрясов, — со двора долой. Идите в науку — да и только…» А что поделаешь, когда отец так настаивает? Пришлось семилетку оканчивать. Вот и окончил…

Могильный, видно, боялся, что я его не дослушаю, все двумя пальцами правой руки держался за мою пуговицу. А пистолет в левой зажал.

— Ну, а после семилетки куда пойдешь дальше? Какую отрасль выбирать? Мне лично никуда не хочется. За семь лет наука и так все мозги проела, а старик мой все стоит на своем… «Иди, говорит, в кооперативный. Ближе к товарам всяким тереться будешь — и прибыльно, и для семьи что купить посподручнее». Так и выпер меня в кооптехникум. И скажу я вам, быть может, его и окончил бы, ибо по математике первый спец был — задачу какую или уравнение алгебраическое как семечки щелкал. А вот разные там марксизмы-ленинизмы, да политэкономии, да политики — ну прямо-таки что порошок рвотный… Не лезут в башку, хоть ты плачь! Я, знаете, пане заведующий, уже тогда □того самого ждал… Ненавидел разную эту политику. Как подумаю, бывало, как подумаю — так и вижу: придут немцы и ослобонят нас…

Я должен был слушать, поддакивать. А Могильный старался, доказывал:

— Всё, знаете, мне двойки да тройки. И по марксизму, и по политике. И на буксир меня брали, и в стенгазете пропечатывали, и на собраниях крыли, а я все свое думаю: «Погодите, голубчики, придут ослобонители наши, я тогда вам припомню всю вашу критику и все ваши буксиры». Вот, ей же богу, так думал! Хоть, может, и не поверите, но я думал так.

Могильный, наверно, и сам чувствовал, что врал немилосердно, поэтому и старался божбой убедить слушателя.

— Вытурили меня из кооперативного техникума. За неуспеваемость якобы. А на самом деле — вот ей же ей! — поняли мое настроение. Возможно, даже в тюрьму посадили бы, да попробуй найди доказательства. На лбу не написано…

Он то закручивал, то раскручивал пуговицу на моем пальто.

— Только исключили — сразу же в армию. Она мне — будто горькое яблоко, да что поделаешь! Там разное: коли, прыгай, ползи по-пластунски… Ну, я, правда, не буду врать, полюбил это дело. Сообразил, что оно может понадобиться для меня в будущем. А что касается политчасов разных, так к ним и в армии у меня охоты никакой не было… Чего не было, того не было… Вот, правда, по строевой я свое брал. О, лучше меня никто не колол, не ползал! В младшие командиры вылез, может, еще дальше пошел бы, да надоело — демобилизовался…

Могильный заговорщицки подмигнул мне. Пойми, мол, почему демобилизовался. Служить не захотел ненавистной власти.

— Воротился домой. Оно можно было и в деревне, в хозяйстве работать, да дураков нет на какого-то там предколхоза спину гнуть. Я, знаете, сам себе пред. Местечко чтоб хлебное, а работы поменьше. Думал сперва податься в кооперацию, а тут в школе должностишка подвернулась — завхозом…

Солнце уже, вероятно, спустилось за горизонт — лес вдали потемнел, золотой луг вылинял, на лесной тропе сгущались сумерки. Только глаза у Могильного живо поблескивали, будто две змейки — то высунут головы из норы, то снова спрячутся. Он прямо расцвел от удовольствия.

— В завхозах жить можно. При школе и сад, и оранжерея, и огород, — одним словом, было возле чего руки погреть. А директор школы — шляпа. Партейный, правда, а сам ни рыба ни мясо. Все, бывало, лекции да