– Жертвую, – говорю я ему.

В память о баскетболисте, у которого не было ни единого шанса.

Дженет, иди к черту

Я привожу сына домой на свой День рождения. Дипа спрашивает, не хочу ли я подождать еще денек, и я громко смеюсь. Я отчаянно хочу обнять сына, вдохнуть его запах, поцеловать. Я знала, что он где-то там, не со мной, но мы навеки связаны, и это было странное неопределенное время. Однажды мне снилась пуповина, протянувшаяся через всю страну, и я проснулась от боли в животе.

* * *

И вот начался процесс адаптации, знакомство с сыном, его распорядком дня и постепенное знакомство его с сестрой. Конечно, что касается моей дочери, говорить о постепенности крайне трудно. Она подбегает прямо к мальчику и пытается поднять его – он тяжелый, ему уже два года, – и они смеются, оба падают и катаются по полу.

Мне сказали, что сын ненавидит воду. В первый же вечер я отправляю детей в ванну, и они проводят там полчаса, делая друг другу бороды из пены, как у Санты, с криками «Хоу-хоу-хоу!». Моя дочь моет ему голову, и шампунь стекает по его улыбающемуся лицу. «Все будет хорошо», – думаю я про себя. Но нас предупреждали об эффекте «медового месяца», после которого все становится очень тяжело, и очень быстро.

Сын начинает чего-то пугаться. Я не знаю, чего, но по мере того, как дни превращаются в недели, кажется, что он видит вещи, которых нет, и слышит громкие звуки в своей голове. Он будто переносится в другой мир. После первых нескольких «медовых» дней мой сын в течение шести месяцев все время цепляется за меня, сжимая мою руку так, будто от этого зависит его жизнь. Его пальцы впиваются в мою кожу так сильно, что однажды идет кровь. Я стараюсь быть матерью и для дочери, которой всего четыре года, и для него, но это утомительно. Начинаю задумываться, правильно ли я поступила, будет ли им обоим хорошо. И так постоянно. Я знаю, что травма проявляется по-разному, но сын не смотрит мне в глаза, он машет руками, кричит и впадает в ярость, похожую на припадок, его глаза закатываются к затылку. Я продолжаю вести себя как обычно. Он начинает ходить – на цыпочках – и непрерывно машет руками. Выстраивает все свои машинки в ряд и смотрит на них, а днем спит часами напролет. Он запасается едой: однажды я нахожу в его кудрях печенье. Малыш никогда раньше не делал ничего подобного, и мне интересно, он меняется или я ему просто не нравлюсь. Хочет ли он вообще, чтобы я была его мамой?

* * *

Дочь идет в начальную школу, и утро проходит хорошо, но к концу первого же дня ей уже все это надоело, и она кричит так же громко, как и сын. Дерзкая и упрямая, как всегда, она решает, что ей лучше обучаться дома. Утром второго дня она держит меня за ногу, обхватив руками мое бедро, и я тащу ее к школьным воротам, толкая в коляске сына, который все еще в пижаме. На подносе под коляской стоит тарелка с тостами, я хватаю один и кладу ему в руку. Он смотрит на меня так, как будто вместо этого хочет яиц или каши или, может быть, одеться, и другие мамы тоже смотрят на меня. Сын, видимо, почувствовав мое смущение, тоже начинает кричать. Я смотрю на своих детей: ни один из них не одет должным образом, оба в крошках от тостов, в слезах и соплях, лица красные, кулаки сжаты. В конце концов я присоединяюсь, и мы втроем кричим так, будто началась война. Это продолжается какое-то время. Крики, тосты и невозможность одеться. И, в случае моих детей, ярость.

* * *

Моя мама осталась у нас на несколько дней, и мы сидим в спальне сына, наблюдая, как он спит. Он рычит как лев, и, несмотря на советы социальных работников поставить его кроватку в нашей спальне на первые полгода, чтобы развить привязанность, я продержалась только три дня.

– Он как дикое животное, – рассказываю я маме.

– А как же привязанность?

И тогда я начинаю плакать. Она меня обнимает. От нее пахнет как всегда кондиционером для белья и жевательной резинкой. Ее объятия заставляют меня чувствовать себя в безопасности, несмотря на то, что я взрослая женщина. Мои собственные руки кажутся бесполезными, неспособными защитить сына.

– Я неудачница, – говорю я. – Ты явно держала меня и брата завернутыми в одеяло, пока нам не исполнилось десять, и кормила грудью до подросткового возраста. Это, кстати, объясняет многие мои психологические травмы.

Мы обе начинаем смеяться. И слезы прекращаются сами собой.

– Неправда! Но я не была идеальной, – говорит моя мама. – Таких родителей вообще нет. Ты замечательная мама.

Она пытается меня успокоить, но я чувствую себя неуверенным в себе ребенком.

– Я совсем не такая, как ты. Вчера я дала им хрустящий бутерброд на ужин. Из белого хлеба.

Она улыбается, прижимает меня ближе:

– Бьюсь об заклад, им это понравилось.

* * *

Спальня сына маленькая, в ней куча вещей, которые ему, по-моему, должны были понравиться. Ну или мне так казалось, прежде чем он попал домой. Динозавры, автомобили, звезды и планеты: кажется, ему ничего из этого не интересно. Вместо этого он проводит время в комнате моей дочери, они бесятся вдвоем: она намазывает ему на лицо украденную из ванной косметику или заставляет его смотреть, как она фальшиво поет в пластиковый микрофон, а он хлопает в ладоши. Она пишет его имя маркером на каждом предмете мебели в доме и, несмотря на то, что он не может даже держать ручку, не говоря уже о том, чтобы писать, винит в этом его. «Зачем мне писать чужое имя, ради бога?» – она смотрит на меня так, как будто я несу чушь.

Однажды я слышу ее крик: «У него остановка сердца, разойдитесь». И я бегу по лестнице. Она имитирует на его животе компрессию грудной клетки так эффективно, что его рвет, и мне требуется два часа, чтобы отмыть от его рвоты волосы, стены и потолок, прежде чем усадить их и объяснить, насколько это опасно.

Тем не менее он прилип к ней, как будто она намазана медом.

И моя дочь любит его, как и я. Но ко мне он еще не привязался.