– У вас есть вопросы? – спрашивает их мой социальный работник.

И они задают вопросы, которых я не ожидала. «Вы будете водить его в церковь?», «Вы научите его готовить?» В комнате становится все жарче, между моих лопаток стекает пот. Солнце заглядывает в окна, и я вижу полоску голубого неба. Странная встреча, от которой многое зависит. И я чувствую, что терплю неудачу во всех смыслах. Но вот время вышло, и они собираются уходить. Биологическая мать моего сына фыркает, смеется, потом извиняется.

– Я смеюсь, когда нервничаю, – объясняет она, – не знаю почему.

Итак, у нас есть одна общая черта. Я тоже смеюсь, и несколько секунд мы становимся просто двумя смеющимися женщинами. Муж смотрит на нас так, будто мы сошли с ума. Мы замолкаем.

– Вы расскажете ему о нас?

– Обещаю, – говорю я, хотя слова звучат так пусто.

Я чувствую такую сильную боль в животе, что чуть не сгибаюсь пополам. Я никогда раньше не испытывала ничего подобного. Все размывается. Социальный работник видит это и садится рядом со мной. Муж прижимает свою ногу к моей.

Социальный работник обращается к биологическим родителям.

– Что ж, большое спасибо за разрешение на эту встречу. Это действительно поможет вашему сыну, и я надеюсь, что это было полезно и вам.

Вашему сыну. Вашему. Вашему сыну.

Я сосредотачиваюсь на окне позади нее. Иногда небо слишком синее. Я задерживаю дыхание, когда они выходят, и когда дверь за ней закрывается, я падаю на пол и рыдаю, не останавливаясь ни на секунду.

– Усыновление – это радость, которая начинается с трагедии, – напоминает мне социальный работник.

И муж держит меня, пока я плачу, плачу из-за этой женщины и этого мужчины, у которых нет выбора. Я плачу из-за своего сына, который не будет расти со своими биологическими родителями. Возможно, я плачу из-за всех детей, о которых заботилась, из-за всех семей, которые потеряли ребенка. Я смотрю на дверь после того, как они ушли, и все кажется таким неправильным. Я никогда ни в чем не была так уверена, как в этой боли, которую испытывают такие семьи: раскаленной добела, обжигающей боли. Я всегда думала, что самой сильной физической болью должны быть роды. Ошибалась.

* * *

Джейсону пятнадцать, и его несколько раз ударили ножом для хлеба. Парень состоит в банде, у него уже есть темное прошлое, и он хвастается медсестрам, что убьет того, кто это сделал. В палате дежурят полицейские, чтобы Джейсон не сбежал и чтобы не дать членам банды прорваться в больницу (это случилось однажды, но, к счастью, охранники их задержали до того, как они добрались до детской палаты) и совершить свою месть. Мы нашли в его рюкзаке большой зазубренный нож и несколько кастетов.

Когда я вижу парня, он ругается и кричит. Я пытаюсь найти где-то внутри себя сочувствие к нему, но вижу только разъяренного молодого человека с оружием. И он не выглядит серьезно больным. Его глаза широко открыты, голос чистый и резкий, осанка нормальная, и я не вижу никаких других физических отклонений. Показатели на мониторе тоже находятся в пределах нормы для его возраста: артериальное давление, уровень кислорода, частота дыхания, частота сердечных сокращений. Я вижу на мониторе нормальный QRS-комплекс: это значит, что электрические процессы в его сердце в порядке. Чтение ЭКГ сродни восприятию музыки. Я задерживаюсь на несколько мгновений и наблюдаю за узором, который создает электричество, когда оно проходит через его тело, и это меня гипнотизирует.

– Я хочу есть! – кричит Джейсон. – Я ничего не ел. Я собирался зайти в McDonald’s, когда они пришли. Я их убью.

Глаза его полны гнева, но в них нет признаков болезни: они не бегают, не остекленели и не ввалились, лопнувших сосудов нет. Джейсона привезли в джинсах, его футболка разрезана и свернута рядом с ним. Время от времени он сжимает ее, как мягкую игрушку. У него есть рюкзак, теперь без оружия, с кроссовками внутри, и полицейские забрали его телефон. Еще в рюкзаке лежит пачка Hobnobs.

– У тебя в сумке есть печенье, – говорю я, – но есть ничего нельзя, пока тебе не сделают рентген и КТ. После этого ты сможешь их съесть хоть все разом.

Он смотрит на меня так, как будто хочет убить. Я стараюсь держать в уме, что он ребенок и он напуган. Но я сама чувствую страх.

В прошлом месяце разъяренный родитель ударил медсестру по лицу, в результате чего у нее была сломана глазница. Она не выдвигала обвинения.

– Они теряют ребенка, – сказала она. – Я бы тоже кого-нибудь ударила, если бы получила такую весть.

Мне уже интересно, сможем ли мы перевести Джейсона из детской реанимации в детское отделение, которое принимает пациентов с рождения до 18 лет. Здесь повсюду тяжелобольные дети и аппаратура. Ребенок на соседней койке находится на гемофильтрации: аппарат заменяет ему почки, фильтруя всю кровь от токсинов. Другому пациенту нужен еще более сложный аппарат: MARS, который действует как его печень. Он ждет пересадки, и, хоть я еще этого не знаю, именно этот ребенок научит меня тому, что дети с заболеваниями печени кровоточат больше, чем можно себе представить.

* * *

У меня есть квалификация, и мне уже много лет, но я стажируюсь в травматологическом центре, чтобы освоить различные навыки интенсивной терапии. Эта больница специализируется на травмах и трансплантации. Через палату лежит девочка-подросток с болтом в черепе, у нее была травма головы после дорожно-транспортного происшествия. Она поступила на прошлой неделе с переломом черепа, из которого мозг выглядывал, как зубная паста через тюбик. Это ужасно, но с годами я привыкаю видеть и худшие ситуации. В реанимации весь персонал привыкает видеть детей с ножевыми ранениями. Такие поступления чаще случаются в августе: во время каникул дети вне школы гораздо более уязвимы. Однако наш привычный мир меняется с началом пандемии COVID-19. Отделение, которое специализируется на травмах и особенно на ножевых ранениях, внезапно становится очень тихим. Никакой поножовщины. Персонал частично переведен на другие места и работает с пациентами в критическом состоянии и их семьями.

Но в целом август – это месяц, когда отделение неотложной помощи переполняется пациентами после несчастных случаев. Пикники с алкоголем на солнце, приводящие к тяжелым ожогам, дети, обезвоженные из-за того, что их оставили в машине, утопления в прудах и бассейнах, падения с велосипедов или со зданий, летние вечеринки с наркотиками в таком количестве, что их хватит, чтобы убить лошадь, переломы костей и травмы головы. Однажды мужчина чуть