Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Die heiße Glüht zwar brennend angesehen…
Жаркое пламя разожгла во мне… (нем.)
Ла Брюс отнял от губ флейту и внимал льющейся арии с грустным и глупым лицом, и все прочие слушали – именно с грустными и глупыми лицами, и Гросс, и Поппея-Оксана, и сам Левенвольд, у того даже слезы дрожали на кончиках золоченых ресниц. Яков достал платок и промокнул свои собственные набежавшие слезы – так хорошо она пела…
Качели поползли вниз, и дива вдруг сбилась, запнулась, судорожно вцепилась в канаты и, совсем как Ди Маджо вчера, как будто попыталась спрыгнуть на землю вниз. Яков увидел, как закатились ее глаза. До пола было еще далеко, почти человеческий рост, а девушка уже опасно кренилась, и сорвалась, и летела – в руки монаха из хора, не верящего в собственное счастье.
– Обморок, – констатировал доктор, нащупывая слабо бьющийся пульс. Дива лежала на полу под качелями, голова ее покоилась на коленях того самого счастливца-монаха, а все прочие стояли рядом плотным любопытствующим кругом. Только Левенвольд брезгливо отступил с кислым лицом – испортили арию.
– Коко, неси ее за кулисы, – лениво вытягивая слова и картавя, повелел он доктору. – У меня недостаточно времени – еще и на ваш лазарет. Продолжим без Лупы – что там у нас дальше?
Доктор бережно подхватил на руки легкую, как птичка, певицу и понес за сцену. Гросс увязался за ним, помог пристроить ношу на скрипучую хлипкую козетку, но потом объявил:
– Пойду разыщу моего скорняка. А тебе – удачи.
И пропал среди декораций, направив свои стопы туда, где возился на полу скорняк в компании разложенных чертежей и ремней. Сделал вид, что участь Лупы ему безразлична.
Девушка дышала совсем неслышно, и рука ее безжизненно свешивалась к самому полу – пальцы в дешевых перстнях, но на каждом пальце все же по перстню. Псевдоримский наряд ее отливал золотом – но то было золото костюмерное, фальшивое.
Доктор извлек из кармана пузырек с нашатырем, который по старой привычке постоянно таскал с собой, смочил платок и поднес к самому носу дивы – та зажмурилась и вдохновенно чихнула.
– С возвращением, – поздравил Яков, пряча платок.
Лупа тряхнула морковными волосами и села на козетке с прямой спиной:
– Я что, летела – перед ними всеми?
Яков присел на козетку рядом с певицей и спросил ее – говоря в самое ухо:
– Кто-нибудь знает, что ты брюхата?
– Вот еще! – фыркнула Лупа, отодвигаясь. Обычный, не оперный, голос у нее был – скрипучий и склочный, но пахло от нее – все теми же мандаринами, райским садом. То были, наверное, духи, простенькие, из самых дешевых – но все равно… Яков сморгнул с ресниц проекцию тайной темной комнаты, превращенной ненадолго в маленький рай:
– И граф твой не знает?
– Ему меньше всех надо знать, – сердито отвечала Лупа. – Узнает – сошлет в деревню. А я петь хочу. На премьере, перед самой царицей, – и лицо деревенской дивы стало на мгновение мечтательным и глупым.
– А я слыхал, ты вольная. Как же он сможет сослать тебя?
– Тю, доктор! – жестоко рассмеялась девушка, показав мелкие острые зубки. – Видно, что ты немец. У русских не бывает вольных, тем более среди баб. Где я – и где он. Я вся в его власти – он граф, царицын галант, а я – под его ногами пыль. У него невеста ревнивая, узнает обо мне – и враз наш голубчик приданое упустит. Он только за-ради невесты отошлет меня куда подальше.
– А ты хочешь – петь перед самой царицей, – продолжил за нее Яков. – Так ты будешь петь. Я не выдам тебя, только талию подвяжи повыше – живот скоро виден будет. Вот, держи, – Яков вложил в ее ручку пузырек с нашатырем. – Как в другой раз голова закружится – подноси к носу и нюхай. Помогает.
– Спасибо, барин, – криво улыбнулась дива.
Яков смотрел на нее иронически, но с несомненным интересом – дурочка, но ведь какая авантюристка. Брюхата от графа – эка невидаль! – но желает петь, и премьеру, и побывать хоть на мгновение – звездою. Чтоб весь свет узнал…
Внезапная мысль осенила доктора:
– Как думаешь, Лупа: если кто посватается к тебе, какое граф даст за тобой приданое?
– У него и спрашивай! Я почем знаю… Те два ублюдка, что у него от балерин – вольные получили, но это здесь само собою. И балерин он отпустил, те хвастались, что с приданым. А что, доктор, ты руки моей желаешь просить?
Яков улыбнулся – той самой улыбкой, о которой знал он, что она неотразима.
– Поглядим, милая Лупа. Может, и выйдет сторговаться с твоим хозяином. А может, и нет – вдруг твое меццо-сопрано окажется так ему дорого, что он тебя не отдаст.
– Ему черкасское приданое во сто раз дороже, чем все мои сопрано, – буркнула Лупа.
– Тогда мой тебе совет: не скачи между поварами и конюхами, как буриданов осел. Все равно не светит.
– Гросс наябедничал, – беззлобно рассмеялась Лупа.
– И Гросса не трогай. Не позорься. Я думаю, граф перед своей свадьбой счастлив будет тебя сбыть – в таком-то положении.
Лупа-Лукерья повернулась к доктору и взглянула ему в лицо – расставленными широко козьими глазами. Треугольное личико ее с коротким носиком было одновременно нежным и хищным – дикая, ведьмина, чертовская красота.
– Отчего он зовет тебя – Лупа, волчица? – спросил вдруг Яков.
– Я кусаюсь, – просто ответила дива, потянулась к нему и мгновенно прикусила острыми зубками – его нижнюю губу, кажется, даже до крови. Хохотнула, взлетела с козетки и золотой змеей прошуршала среди картонных деревьев – в свою гримерку. Тоже ведь золото, но театральное, фальшивое, ничего не весит и ничего не стоит.
Яков стер с губы кровь.
«Может, и в самом деле женюсь, – подумал он легкомысленно. – Ну и что, что из-под Левенвольда. Тут в Москве, кажется, все такие, и даже не только дамы. А девка-то
