Пальцы Ямакаси ерошат Васькины волосы, пытаются скрутитьпряди в кольцо – ничего не получится, дружок, слишком уж они коротки, аподчинить их себе и вовсе невозможно.

– Значит, не будем понапрасну терять время?

– Значит, не будем. Для начала отправимся за твоимивещами… Ты где живешь?

– Здесь неподалеку, у Сенной площади.

– Тогда пошли.

Дом, где до последнего времени жила птица Кетцаль, и правдаоказывается неподалеку – один из тех грязных доходных домов, которые испоконвека лепятся к каналу Грибоедова: облупленный фасад, разбитые двери парадных,плакаты «SALE» едва ли не в каждом окне. Представить его обитателей не так ужсложно: алкаши-грузчики с Троицкого рынка; спившиеся старухи, еще в пионерскомвозрасте видевшие Сергея Мироновича Кирова; азеры, торгующие фруктами изеленью.

– Подождешь меня? – спрашивает Ямакаси. – Ябыстро.

Он и правда возвращается быстро – минуты через три, Васькадаже не успевает устроиться на каменной тумбе парапета. Уже издали он машет ейрукой, но вместо того, чтобы подойти, скрывается в ближайшей подворотне.

Подворотня занимает гораздо больше времени, Васька уженачала волноваться, – и напрасно. Сначала она слышит чихание мотора, илишь потом появляется сам Ямакаси с синим мопедом между ног. Он лихоподкатывает к Ваське и ставит обе ноги на мостовую.

– Едем?

– А где же вещи?

То, что болтается за спиной Ямакаси, трудно назвать вещами:худосочный холщовый рюкзак, какими торгуют в сети псевдоэтнических магазинов«Ганг», однажды Васька купила там браслет с раковинами каури – застежка от негосломалась через пятнадцать минут. Нет никакого сомнения в том, что и рюкзакобладает той же степенью надежности.

– Это все. Подержишь его? А то мне будет неудобновести.

– Конечно.

Легкость рюкзака смущает Ваську и заставляет строитьдогадки: что же там навалено? Пара трусов, пара носков, пара футболок. Болеетяжелой (на случай снегопада, на случай затяжного дождя) одежды нет и в помине,да и невозможно представить Ямакаси в чем-нибудь другом, кроме белых летнихбрюк и жилетки. Впрочем, даже в этом легкомысленном тряпье угадывается соскрипом найденный компромисс между внешним миром и татуировками. Посмотреть быих целиком, да-а… И о чем только она думает?

О Ямакаси.

И еще о том, что в пока недоступном для нее рюкзаке что-тошуршит и позвякивает.

На корпус мопеда нанесен странный рисунок – нечто, свивающееузкое длинное тело в кольца: то ли червь, то ли змея.

– Ну что же ты? Садись.

– Седло чем-то вымазано…

Сиденье мопеда, действительно, испачкано: три или четыребурых пятна, не слишком свежих.

– Это краска, она не оттирается. Ничего страшного,садись.

Васька набрасывает лямки рюкзака на плечи и устраивается уЯмакаси за спиной.

– Куда ехать?

– На Петроградку. Я покажу короткий путь.

– Да ладно. Я сам знаю короткий путь.

Ямакаси берет с места так резко, что Васька едва не падает сседла. Единственная возможность доехать до места без приключений – этоухватиться за его торс и как можно плотнее к нему прижаться. Васькаподозревает, что минимум восемь из десяти порномультяшек начинаются именно так.

* * *

…Они снова возвращаются к Фонтанке, сворачивают налево иидут параллельно реке. Мопед – не самое быстрое средство передвижения, ноЯмакаси выжимает из него все соки, легко обходя скучающие в перманентныхпробках легковушки. Светофорами он тоже не слишком-то озабочен, он вообще ведетсебя так, как будто их не существует и никого не существует, – что ж, этовполне в духе птицы Кетцаль, привыкшей к свободе воздушных потоков.

Не светофоры беспокоят Ваську – бурые пятна на сиденье.

На краску они непохожи.

Один только вид пятен вызывал неприязнь, теперь же, усевшисьпрямо на них, Васька чувствует легкую тошноту.

– Это кровь? – Вопрос следует после того, какЯмакаси наконец соизволил остановиться на светофоре у площади Ломоносова.

– Какая еще кровь?

– На седле.

– Понятия не имею. Мопед достался мне даром, а дареномуконю… сама понимаешь, в зубы не смотрят. Сказали, что краска, а в подробности яне вникал.

Ваську не проведешь. И потом, сам Ямакаси, – обнимавшийее за плечи на краю крыши; копавшийся в механизмах ее тела, – подарил ейновые знания. Или – скорее – ощущения. Или – предчувствия. Васька наивнополагала, что они относятся лишь к прогулкам по железным холмам. Оказалось –нет, оказалось – они никуда не ушли, что чувствует Васька теперь?

Что бурые пятна и Ямакаси как-то связаны между собой.

Гораздо крепче, чем связаны Чук и Гек, чем Гоа июго-западная оконечность Португалии, ну, и что в этом страшного?

Ничего.

Еще секунду назад Ваську мучила тошнота, теперь от нее неосталось и следа, от спины Ямакаси пахнет кровельным железом. Ваське хотелосьбы пробежаться по нему, оглашая окрестности бессмысленным криком. Упасть нанего и подставить лицо солнцу (луне), таким же серповидным и узким, как глазаЯмакаси.

– Я ее ненавижу, – эти слова вырываются из Васькипомимо волн, она не думала их произносить и все же произнесла.

– Кого?

– Свою сестру.

– У тебя есть сестра?

– Лучше бы ее не было.

– Старшая сестра или младшая?

– Старшая. Мы живем вдвоем, сколько себя помню.

Это не вся правда. Васька, конечно же, помнит родителей,хоть и смутно, – обрывками, клочками. А еще она помнит милого дядю Пеку,который оставался милым до тех пор, пока не сообщил, что родители погибли.Васька может вызвать сцену признания в любую минуту, стоит только закрытьглаза, набрать в легкие побольше воздуха и впиться ногтями в ладони. Вот онгладит ее по голове и вручает куклу Барби (на следующий день Васька оторвала ейголову и выбросила в окно) и заявляет, что ему нужно поговорить с чудеснойумницей Васькой.

Все знают, что Васька умница, рассудительная девочка, аразговор будет серьезным.

Конечно, соглашается Васька, конечно, дядя Пека.

Ты ведь соскучилась по маме и папе, Васька?

Еще бы не соскучилась! Мика мне надоела, и их письма изЕгипта надоели тоже. Мика не умеет меня усыплять, а мамочка умеет, она пела мнепесенки перед сном. И рассказывала сказки.

Разве Мика не рассказывает тебе сказки?

Это совсем не те сказки. И Мика пахнет совсем не так, какмамочка, а я люблю как пахнет мамочка. А папочка обещал сводить меня в зоопарк.