— Спасибо, я… А как же твой муж, а Хендрик?

— Да что с ними сделается? Лежат. Им сейчас хорошая охрана у дверей нужна куда больше, чем женское тело.

— А Байвин?

Улла скрипнула зубами, Сольге ойкнула — дрогнула рука, втирающая мазь.

— Кто её знает? Заперлась с этой своей сворой и не показывается. Её мать второй раз умерла бы, глядя на неё, в этот раз от позора. А отец самолично сжёг бы на площади. Принцесса-благодетельница… — сказала, как плюнула.

Лёгкое движение воздуха — это Улла снова укрыла Сольге.

— Вот так. Лежи девочка. Потерпи, раны заживают быстро. Не иначе тот, кого здесь нет, колдует потихоньку, хоть и клянётся, что не целитель. И не переживай: теперь к твоей двери никакой чужак даже на сто шагов не подойдёт. Люди всё видели. Всё запомнили.

Снова опустилась тьма. Это Улла ушла и унесла фонарь.

Потом приходил Янкель.

***

Сольге безжизненно обмякла у столба, и её палач заскучал. Если жертва ничего не чувствует, то какой толк в силе удара? По знаку южанина из толпы выбежали две женщины. Они тормошили Сольге, хлопали её по щекам, поливали водой — лишь бы только она пришла в себя. Тщетно.

Южанин грубо выругался — приказа прекратить порку от Байвин не поступало. Просто бить — не интересно. И тогда он решил показать другое своё мастерство: кнут извивался, плясал, то щёлкал, то пел. У него была своя собственная мелодия, свой собственный танец с человеком. В иные мгновения казалось, что это не человек играет кнутом, а кнут ведёт за собой человека. И каждое па этого страшного танца заканчивалось одинаково — на спине Сольге.

Сначала его поддерживали. То и дело из толпы раздавались восторженные крики и улюлюкание — это южане выражали своё восхищение мастерством палача. А тот уже будто и забыл, что окружён толпой, но на каждый новый выкрик выдавал новое коленце, новую ноту, новый удар. Южанин не сразу заметил, что восторгов становится всё меньше и меньше, пока они не стихли совсем. Кнут ещё пел и плясал по камням площади, но эта его песня звучала теперь в полной тишине.

Байвин чувствовала себя… неуютно. Она всё просчитала, обо всём подумала. Нет, конечно, то, что недовольные будут, принцесса ожидала — Октльхейн никогда не любил перемены, даже если они во благо…

Проклятая Сольге! Эта дрянь была рождена, чтобы портить всё, к чему прикасается. Отец, Толфред… Главное, Толфред. Байвин оглянуться не успела, как мнение этой пигалицы стало для брата важнее, чем её, Байвин, мнение. Всё! Всё через неё: приказы, письма, даже самые мелкие бумажки из канцелярии или архива. Посланники, сначала везущие самые ценные дары старшей сестре короля, дабы завоевать её расположение, вскоре лишь почтительно раскланивались, вели вежливые и милые беседы, делились дурацкими секретами и подробностями из жизни своих правителей и тут же переводили тему, если Байвин заводила разговор о политике. Это они оставляли для Сольге. Для шавки Сольге, сующей всюду свой нос.

Проклятые посланники, проклятый правитель Тарандола, не сумевший нормально избавиться от этой проклятой девицы, проклятый Толфред, проклятый отец… Все, все, все прокляты!

Она, Байвин, всего лишь хотела получить своё по праву. Октльхейн. И получила. Почти. И снова споткнулась о Сольге, что может быть уже и не жива даже. А те, кто должен был смотреть на Байвин, не отводя взгляда, ловя каждое её мудрое слово, действительно, смотрят. Но не так. Не так! Не так! Ни восторженных криков, ни гула, ни шёпота, ни даже недовольного ропота. Они все, там, смотрели на неё, на Байвин, и молчали. Все. Даже те, кто клялся ей в верности, кто благоговел перед ней — благодетельницей и хранительницей Октльхейна. Все они сейчас были не с ней, а с мерзавкой Сольге. Ну ничего, ничего. Ничего…

Байвин ушла с площади гордо, по-королевски. За ней потянулась свита — её люди, новые и немного старых, то ли самых верных, то ли самых привычных. Она не видела, как южанин-палач разочарованно сплюнул и бросил кнут, так и не нанеся последнего удара. Как медленно и молча расходились с площади люди, стараясь не смотреть друг на друга, словно всем им разом стало стыдно. Не видела, как Янкель, смертельно бледный, с искусанной в кровь губой, трясущимися руками попытался отвязать Сольге. Верёвки пропитались кровью, тугие узлы не поддавались неслушающимся пальцам. Он плакал от бессилия и был готов уже зубами грызть эти путы, когда чья-то рука легла Янкелю на плечо. Пожилой пти-хаш покачал головой, подал ему знак держать Сольге и огромным острым ножом просто перерубил верёвки. Янкель едва устоял на ногах, когда бесчувственное тело Сольге обрушилось на него. Удержался. Непонятно как, может быть, даже южанин снова помог, но поднял на спину и понёс. Тяжело. Маленькими шагами, ничего не замечая вокруг, только прислушивался, даже не к дыханию — к биению сердца: хотя бы один стук, чтобы знать, что жива…

То ли пот, то ли слёзы слепили, но это было неважно. Сердце Сольге билось. Еле слышно и редко, но билось. Янкель чуть не закричал, когда даже не услышал, а почувствовал его удар. Жалко только сил у него самого было немного. Камни площади становились всё ближе и ближе. И вдруг стало легче. Конюх Мавель, такой же бледный, как сам Янкель, подхватил и его, и Сольге. Потом подошёл ещё кто-то, и ещё, и ещё…

И этого Байвин тоже не видела.

Глава 12

Никогда раньше Сольге не чувствовала себя такой счастливой и защищённой. А главное, это счастье было по-настоящему её. Не ворованным, не придуманным — живым, тёплым счастьем. Глядя, как Янкель выпытывает у Шо-Рэя подробности жизни Чьифа и магов вообще, ощущая заживающей спиной ласковые прикосновения рук Уллы, Сольге думала о том, что Байвин в своей злобе и ненависти, сама того не желая, подарила ей так много, как не могла бы дать, хотя бы просто оставив Сольге в покое.

Доопти больше не слонялась по коридору, пытаясь влезть в комнату к Хендрику, не ныла под дверью. Улла приставила к ней двух нянек, и девчонка проводила дни за вышиванием — присмотр теперь за ней был куда строже и бдительнее.

Янкель перетащил к дверям Шо-Рэя рабочий стол из своей комнаты вместе со всеми бумагами, документами и книгами, маг занялся изучением истории Октльхейна, и теперь Сольге слушала то диковинные истории, то споры, то тихий шорох страниц, скрип пера и скептическое хмыканье. Раз в день