— Ее как только не представляли! Твою, например, я представляю себе в виде…

— Все, все, молчу. Больше — не слова, — Марго не захотела, чтобы Стас рассказал всем, как он представляет себе ее душу.

В начале одиннадцатого, все, наконец, решили, что таинственных историй на сегодня уже достаточно — надо что-нибудь оставить и на другой раз. Встав из-за стола, Стас захватил несколько грязных тарелок, чтобы отнести их на кухню (по случаю прихода гостей, Татьяна не стала выставлять одноразовые). Все, за исключением Марго, последовали его примеру. Тогда Стас, обращаясь к ней, сказал вполголоса: «Поднявшись с постели, сгладь отпечатки тела». Марго покраснела до корней волос, а Стас, как ни в чем ни бывало, пояснил:

— Это Пифагор сказал — тот, которого ты не любишь.

— Отчего же, люблю, — тихо ответила Марго и взялась за тарелки.

Татьяна со Стасом оседлали нейросимулятор и о чем-то оживленно спорили. Ванда с Марго сплетничали на кухне. Мы с Йоханом остались наедине. Я подумал, что раз Ванда уже спрашивала про три крыла, а я сказал, что мне приснился трехногий, то не будет ничего страшного, если я спрошу его про треугольник. Потом скажу, что треугольник приснился Татьяне.

— Йохан, ты случайно не встречал такой знак: треугольник с тремя крыльями и с человеческим глазом посередине? — про глаз я добавил для конспирации.

— Далась вам эта цифра три…— усмехнулся он, — треугольник с человеческим глазом — знак достаточно распространенный. Типичная оккультная символика, я бы сказал — «Всевидящее око» или вроде того. Про крылья сказать ничего не могу. А ты уверен, что именно крылья, а не, скажем, листья?

— Точно! — спохватился я, — там были листья! А они что значат?

— Три листа клевера вплетенные в треугольник — это раннехристианский символ. По преданию, с помощью трехлистного клевера святой Патрик объяснял язычникам-ирланцам триединство божественных сущностей… Продолжать? — спросил он, видя, что я его не слушаю. Хоть клевер и не растет на Фаоне, но я способен отличить крылья от листьев.

— Спасибо, я все понял, — поблагодарил я его, — теперь я знаю где про это можно найти в литературе.

— Всегда пожалуйста., — ответил Йохан и пошел на кухню.

Гости разошлись в половине двенадцатого. Стас все норовил остаться «еще на полчасика», но мы его выпроводили вслед за Марго.

Остаток вечера мы с Татьяной провели в напряженном молчании. Она продолжала на меня дуться неизвестно за что. Когда мы уже погасили свет, я решил, что последнее слово должно остаться за мной.

— Вот, пришлось опять из-за тебя врать. Зачем ты вспомнила про бикадала? — спросил я безо всякого предисловия, словно мы до этого не молчали, а только и делали, что обсуждали трехногого.

— Больно нужен мне твой безногий… А он что, как-то связан с твоим заданием?

— Напрямую, — я снова покривил душой, но уж больно мне хотелось вызвать у Татьяны угрызения совести.

— Извини, не знала. Сказал бы…

— А почему ты его безногим обозвала? У него их целых три — больше чем у нас.

— Не знаю. У животных их обычно четыре, вот и сказала — безногий.

Ее ответ меня заинтересовал.

— А у кого четыре крыла?

— У кого, у кого… у бабочек.

— А бабочки у кого? — настаивал я.

— Федррр, отстань… у японцев… спи давай, — пробубнила она еле слышно — гости ее утомили, и она уже засыпала.

Занятно, ведь Номура — японец. Точнее, его предки когда-то ими были. Мистика, как говорит Ванда. Напоследок, я подумал, что если сегодня ночью мне приснится кто-нибудь трехногий, трехкрылый и с повадками Марго, то, пожалуй, придется сменить работу.

С утра я просмотрел новости. О моем деле там ни словом не обмолвились. «Спасение — предусмотрительным!», — пророчествовало Глобальное Страховое Общество в промежутках между новостийными блоками. Ну как тут возразишь!

Разбирая почту, наткнулся на дело того самоубийцы, чье тело потом пропало из патологоанатомической лаборатории. Виттенгер решил, что раз дело о смерти Эммы Перк закрыто, то почему бы и не выполнить мою давнишнюю просьбу.

Когда я взглянул на снимок жертвы, я понял, почему врач рекомендовал мне по крайней мере месяц избегать любых потрясений. Сердце учащенно забилось, затылок сдавила тупая боль. Я сполз с кресла на пол — почему-то мне казалось, что чем ниже я буду находиться, тем скорее пройдет дурнота. Я сел, прислонившись спиной к столу, потом лег. Потолок то надвигался на меня, то отодвигался. Татьяна, с утра, уехала в Университет, и ждать помощи мне было не от кого. К счастью, ничья помощь и не понадобилась: волны еще раз прошли по потолку и все успокоилось. Затих и тот шторм, что бушевал в моей голове. Я снова сел в кресло.

Если бы не две родинки под подбородком, то вряд ли бы я его узнал так быстро. Я продолжал вглядываться в снимок. Казалось, словно два разных изображения слились вместе. Одно из них, в течение минуты, я разглядывал в кабинете профессора Франкенберга. Другое изображение принадлежало существу из пещер Южного Мыса. Я с трудом взял себя в руки и стал сопоставлять изображение жертвы и собственные воспоминания, какими бы смутными они не были. Узкие скулы, тонкий нос, глубокие темные глазницы — все это скорее относилось к «туристу». Но у «туриста» было лицо ожившего мертвеца, а это… стоп. Голова совсем не работает — я же смотрю на снимок, сделанный уже после смерти. Разницу можно было бы сформулировать так: у «туриста» — лицо ожившего мертвеца, а на снимке — лицо умершего… чуть не сказал «живца»…— нет, — человека, умершего буквально только что. К делу о самоубийстве прилагался единственный прижизненный снимок — с личной карточки жертвы. Нет сомнений — я видел этого человека на экране профессорского компьютера. Странно, теперь я назвал гомоида человеком. Но у него вполне человеческое имя — Джек Браун! Сведения о нем были крайне скудны. Жил один, работал… ого!… техником в Институте Антропоморфологии. Опять Институт! Однако, кроме названия места работы, в материалах дела не содержалось ничего такого, что указывало бы на связь Джека Брауна с Перком. СОБ пришла к выводу, что документы Брауна подделаны, хотя, довольно искусно. В патологоанатомическую лабораторию тело привезли поздно вечером, а уже ночью оно было выкрадено, поэтому среди материалов дела не было результатов вскрытия.

Я связался с Виттенгером. Он сидел у себя в департаменте; говорить со мной из офиса ему не хотелось. Я сразу это понял и потому был предельно лаконичен.

— Привет, что-то давно тебя не слышно, — вяло поздоровался он.

— Привет-привет, дела были кое-какие… Спасибо за сообщение, ну, за то, последнее…

— Я понял, продолжай… — поторопил он меня.

— Только в нем кое-чего не хватает.

— И чего же?

— У последнего пациента отсутствует история болезни.