ближе, а это лежала утка, которая убилась о телеграфный столб. Я страшно обрадовался и закричал: „Дедушка, дедушка, я нашел убитую утку“».

Рассказ продолжался в том же стиле и описывал, как самоеды собирают уток, которые убились о телеграфные столбы.

«В ту зиму я еще раз нашел куропатку, которая убилась о телеграфную проволоку. Когда я принес куропатку домой, бабушка ее сварила, и мы вкусно пообедали».

Эту рукописную книгу с такими странными рассказами собрала и составила учительница Голубовская после двухлетней работы вместе с ребятами. Ребята диктовали, а она записывала. Были рассказы ненецкие, эвенкские, остяцкие, гиляцкие, чукотские и всякие другие. Мальчишки диктовали, а учительница писала и слегка исправляла язык. Книга была издана литографским способом, на правах рукописи[41]. В ней были прекрасные рисунки, сделанные тоже детьми.

Русский язык был довольно простой, и дети его понимали, но содержание книги было странное. Рядом с ненецким рассказом об охоте на уток, убитых телеграфной проволокой, был вогульский рассказ о сиротке Коте. У Коти были братишка Лева и сестренка Тоня, а потом их мать умерла, а отец женился, взял ребятишкам новую мать: «Злая она была и сразу невзлюбила сирот. Заставила их работать, мыть полы, стирать белье. И кормила плохо».

Далее рассказывались трогательные подробности о жизни сирот и о том, как маленький Лева осенью пошел в лес и решил там кончить свою жизнь. Взял ружье, поднял курок, вынул шомпол, нажал на спуск и выстрелил себе прямо в грудь. Школьники, читая этот рассказ, нередко плакали. Но в этом рассказе речь, конечно, шла о каких-то городских, обруселых вогулах, которые живут в настоящих домах и у которых даже ребятишки моют полы и стирают белье.

Кроме рассказов, в книге были не менее странные пословицы неизвестного происхождения, во всяком случае не туземного. Например, пословица: «Языком все сделаешь, а руками призадумаешься». Уже через год Кендык читал эти рассказы и пословицы и никак не мог понять, как это можно «призадуматься руками»…

Была еще одна пословица: «Умный во время ученья мучится, а глупому все легко».

Кендыку сначала ученье давалось очень туго, а потом ему стало легко. По пословице выходило, что сначала он был умный, а потом стал глупее.

Эта книга представляла один из первых опытов создания учебника для народностей Севера.

Еще звонок. Ребята повскакивали с мест.

— Вставай, идем, — дернул Кендыка сосед.

Кендык сразу не мог встать, ноги совсем затекли, и спину ломило.

Только что вышел из двери, прошел по коридору — новый звонок. Надо опять возвращаться, садиться.

Новая учительница была маленькая, проворная, сухая. Она показала счетную таблицу с нарисованными маленькими оленчиками. Один оленчик, два оленчика, три оленчика. Внизу стояли цифры: 1, 2, 3, 4. Рисунки тоже были северной туземной работы. Учительница показывала на каждую кучку оленей, для ясности отгибала на пальцах, потом громко говорила по-русски: «п-я-т-ь». И ученики повторяли хором: «п-я-т-ь», «п-я-т-с-ь», «п-е-т-с-ь» — с разными акцентами. А потом в виде объяснения все же называла по-туземному: tunna[42], tojnga[43], mbtlbnen[44], samlang[45], и Кендык невольно, но прибавил на своем языке inganboj[46].

Глава двадцать первая

Опять затрещал надоедливый звонок.

— Обедать, обедать! — весело закричали ребята.

Вслед за другими Кендык без особых приключений спустился в подвальную кухню-столовую. Там стоял у прилавка длинный хвост учеников с ложками и хлебом. За длинными столами, без всяких скатертей, некоторые счастливцы уже энергично справлялись с незатейливым обедом. Суп, мятая котлета с тертою картошкой, по обычной студенческой мерке — обед хороший. Кендык проглотил свою порцию мигом и вышел на двор. Он потянулся, вздохнул, над ним было синее небо, а кругом — деревья, редкие, большие, ветвистые, с сочными листьями; и ветви и листья на них были ласковые. Кендык медленно и вяло пошел по двору. На открытом конце двора ребятишки играли в волейбол, и крупный мяч, как птица, прилетел и спустился к Кендыку. Кендык вдруг ожил, развернулся, как пружина, подпрыгнул, поймал мяч на лету и изо всей силы запустил в сторону игравших.

За воротами запел, загремел, пробегая, трамвай. В душе Кендыка что-то взыграло веселое, буйное: ведь это Ленинград, Ленинград, большое, незнакомое. Не только бумага и мел, ведь это тысячи, тысячи домов, которые наставлены рядом один на другой, как рассказывал Андек Лукошкин. Люди, текущие, как каша, как вода, сани на колесах, без всяких лошадей, без оленей, бегущие собственной силой, одни за другими, как целые стада. Пойти, посмотреть, нырнуть в эту людскую реку, проплыть, переплыть и выбраться на какой-нибудь другой берег…

С присущей ему решительностью Кендык пошел со двора, перешел через рельсы и вошел сквозь ворота в бывшую лавру. Здесь было странное смешение культур, заметное даже для его неопытного глаза. Направо были церкви, высокие, с огромными дверями, а налево широкие двери различных райучреждений: райштаб культпохода, раймузей, райнаробраз.

Прямо на дереве была прибита жестянка с надписью: «Коопвенстул — фабрика гнутой мебели».

Навстречу Кендыку валила молодежь, рабочие, красноармейцы, и вдруг между ними прошел монах, огромный, в стоячем клобуке, в широком суконном кафтане.

«Ого! — удивился Кендык. — Русские шаманы из русских шаманских домов. Пойти, посмотреть».

Но двери «шаманских домов» были заперты.

Широкое пространство было заставлено могилами. Тут были разные могилы — и старые, и новенькие, чисто окрашенные, совсем с иголочки. Христианские кресты в славянских буквах, с титлами, с твердыми знаками, и новые кресты, исписанные по-новому, и темные колонки без всякого креста, с советскою звездою. Отдельной группою стояли пропеллеры на могилах убившихся летчиков. Они были какие-то особые, с виду как будто кресты, а на деле — совсем не кресты, а бывшие вертушки, которые раньше давали самолету летучее движение, а теперь остановились и замерли навеки вместе с их мертвым хозяином.

Кендык сразу узнал их. И долго стоял перед ними. Их было так много, и они говорили о том, что полеты в вышину не всегда кончаются удачно. Потом в душе его что-то как будто отвердело. «Все равно, — сказал он себе, — все помирают и падают. Даже бывает, что птицы летают и падают». Он вспомнил, как было на родной Шодыме лет пять тому назад, в летнее время на охоте. Одуны стреляли из ружей в пролетавших птиц. Иногда попадали в них, а чаще — в неоглядное синее небо. Северные охотники плохо попадают в летящую птицу. Череда лебедей потянула высоко, далеко за пределом одунского выстрела. Их было восемь. Белые перья слегка золотились на солнце. Вытянув длинные шеи,