беспризорных кошкодавов. Сняли потолок и пол, поставили долговязую печку-буржуйку и жили, зарывшись в солому. Промышляла эта группа воровством и даже убийством, давая приют литовской пьяной шпане.

ИНС тоже был одним из объектов постоянной грабиловки, начиная от запасов кирпича и проволоки и кончая куртками и кепками, которые порою беспризорные снимали с северных студентов, приходивших домой слишком поздно.

Кончилось это большим столкновением, даже настоящим сражением северян с беспризорными. После того были применены решительные меры, и беспризорные со всем своим преступным активом и штабом покинули здание лавры.

Все это, впрочем, было давно позабыто, и теперь квартал у лавры был совершенно мирный. Институт быстро рос, ежегодно приходилось делать ремонт, перестройку и новую стройку.

Духовная академия была высшим рассадником православия в огромной стране, а эти наиболее угнетенные и затоптанные народности тяжкой России были наполовину язычники — анимисты и шаманисты, никогда не крещенные даже формально.

На старых толстейших стенах академии пришлось местами прогрунтовать и побелить образа святых и ангелов, не представлявшие, впрочем, никакой художественной ценности. Но для новых студентов православие было настолько чуждо, что, устраивая первую ячейку безбожия, им пришлось направить острие своего отрицания не против православия, а против собственных духов, богов и божков, против собственных шаманов, «черных полевых попов», как называли их с большим беспристрастием русские православные соседи. Шаман был «полевым попом», помощник его — «черным полевым дьячком». Шаман священнодействовал в особом облачении, с целым ритуалом обрядов.

Глава девятнадцтая

Уже к приезду Кендыка ИНС выравнялся в учебное заведение, небывалое, неслыханное где бы то ни было на Земле. Здесь было четыреста студентов, представлявших двадцать пять народностей, которые растянулись на карте Севера больше чем на десять тысяч километров, от Колы до Колымы, от Берингова пролива до китайской границы южнее Владивостока.

Даже собирать их в Ленинград представляло большие трудности, в особенности вначале. Ибо местные власти северных округов считали совершенно излишним посылать таких полудиких детей в далекую столицу. Они посылали вместо них якутов и зырян и даже северных русских.

Это, впрочем, скоро уладилось, и зыряне с якутами попали в другие, более соответственные рабфаки, но были другие северные группы, действительно потерявшие свою национальность: ненецкие озыряненные яраны, обруселые камчадалы, чуванцы и юкагиры. Эти группы попадали сюда и создавали постоянные трудности. Они тоже имели право на образование и стремились в институт, занимая места и стипендии настоящих нацменов.

Восточный институт в прежние годы подбросил сюда зарубежные группы: сойотов из Таину-Тувы и монголов из Монгольской республики, и их перевести в более подходящее место было трудно.

Помимо этих смешанных групп, в институте было большое разнообразие настоящих северных языков и антропологических типов. Белокурые лопари с узкими скулами и голубыми глазами встречались с широколицыми эвенками и орочами, представлявшими желтую расу. На тех же скамейках сидели смуглые стройные алеуты с Командорских островов и о ленные чукчи с приземистыми, крепкими фигурами, с тяжелыми лицами.

Енисейские кеты, какие-то разномастные, с глазами то серыми, то карими, с каштановыми волосами, сухопарые коряки, напоминавшие североамериканских индейцев, — все говорило об осколках древнейших народностей, о всяких племенных обрывках и смешениях.

Также и языки были всяческих групп: финноугорские, турецкие, тунгусо-маньчжурские и палеоазиатские, и азиатско-эскимосские — последние по конструкции своей более близкие Америке, чем Азии.

Было неизвестно, на каком языке учить этих студентов. И, естественно, сочетались и отчасти боролись две тенденции: обучение по-русски и обучение на родном языке. Эти обе тенденции были также и у самих студентов. Одни всемерно отстаивали русский язык и собственного языка чуждались, другие, напротив, увлекаясь примером автономных республик и областей азиатской части СССР, столь же ревностно настаивали на применении своих собственных языков.

Пестрота и различие были также и в возрасте. Были молоденькие мальчики двенадцати-четырнадцати лет, которых на родине учить было негде. Были совсем взрослые, даже женатые, приехавшие с женами, с грудными младенцами. Другие, увлекаясь желанием учиться, оставляли на родине своих маленьких детей, а потом тосковали о них, с тоски заболевали.

Со студентами были студентки, тридцать-сорок девиц и девчонок, даже от таких народностей, где женщина совсем угнетена и до сих пор являлась предметом продажи, как скот. И, несмотря на крайнюю молодость или даже именно благодаря ей, студенты женились на студентках, юноши и девушки сходились, скрещивая различные человеческие типы. Черномазый алеут, как будто обшитый сапожным голенищем, сам себя называвший креолом, женился на беленькой остячке из Обдорска, по-видимому, с примесью русской крови, и молодая чета долго не могла решить, куда ей ехать работать: на западно-сибирскую Обь или на дальневосточные острова — Берингов и Медный?

Общим языком института, естественно, стал русский. Но разные народности говорили разным русским языком, в значительной степени малопонятным другим.

Самоеды из Болыпеземельской тундры и юкагиры с низовьев Омолона картавили и пришепетывали, но совсем по-разному.

Туземные слова в русском языке у остяков были совсем не похожи на туземные слова у обруселых камчадалов.

Были, кроме того, и общие севернорусские слова, неведомого туземного корня, которые никак не сводились хотя бы к одному из туземных языков: нарта — сани, юкола — сушеная рыба, алык — собачья шлея, каюр — собачий ямщик и т. д. Эти слова, по местным рассказам, шли от неведомой чуди, которая некогда обитала на Севере, а потом растаяла, исчезла неизвестно куда.

В севернорусских наречиях были также слова древнейшего русского корня, даже древнейшего славянского корня, родственные старочешскому и старопольскому языкам. Северных собак привязывали на «деревянных жезлах», лошадей пасли на «пажитях», шею кутали «огонкой», сшитой из хвостов песцовых или беличьих. «Севернорусская огонка» была сродни польскому слову «ogon» — хвост.

В туземных языках тоже были постоянные недоразумения. У русских лопарей боролись три наречия, не говоря уже о лопарях зарубежных, живших в Финляндии, Норвегии и Швеции. У гольдов-нанаи соперничали два диалекта. Одиннадцать групп эвенков, раскиданных на огромном пространстве от Оби до Сахалина, до Камчатки и до Чаунской губы на Полярном океане, с недоумением прислушивались к этой суматохе диалектов, но потом постепенно, отчасти помимо воли, вырабатывали общий эвенкский язык.

Такая же разница была и в культуре и в уровне знаний. Иные, хорошо говорившие по-русски, окончившие местную школу, сразу поступали на первый курс и быстро шли вперед.

Другие, совершенно сырые, прямо из глубины тайги или тундры, не знали ничего и оставались по году и по два на двух подготовительных отделениях — младшем и старшем.

Возникло опасение, что первые в конце концов оторвутся от Севера и останутся в западной стране, встречавшей их так гостеприимно. Более захолустные