Кендык относился к родымской молодежи свысока. «Так себе людишки, — говорил он с презрением. — Им бы попеть, поплясать на с девкой поиграть. Меженный народ, живут на меже, от одунов отстали, а к русским не пристали. Скучно мне с ними».

Хуже всего было то, что Кендык не находил применения своему труду. Обычная работа жителей — сети, невода, лодки и собаки — не интересовала его. Его привлекали предметы новые: радио и громкоговоритель, граммофон, кино.

Началось с громкоговорителя. Увидев в первый раз железный разинутый зев и услышав ревущие звуки, он сначала отскочил.

— Русские духи — шаманы, — сказал он с трепетом.

Из железной трубы несся неизвестно чей голос, напоминавший ближе всего загадочные голоса шаманских духов-помощников, тоже прилетавших неизвестно откуда под действием искусства шамана-исполнителя.

Темп пожал плечами.

— Машина: человек говорит, далеко говорит, а сюда долетает без всякого духа.

Кендык немного подумал и внимательно прислушался. Шаманские голоса всегда говорили недолго, ибо шаман действовал чревовещанием и утомлялся от напряжения. Кендык знал и о чревовещании. Из брюха говорят. Духи забираются в брюхо.

Но этот голос раздавался без всякого утомления, ровно, однообразно, как стук весел при гребле. Кендык посмотрел на отверстие трубы, на проволоку и спросил Темпа с большим спокойствием:

— Кто это сделал?

— Люди сделали, — сказал Темп. — Сделали руками, инструментом, на фабрике, в большом доме работы.

И Кендык понял. Это было ремесленное, рукомесленное дело, сделанное орудием, продукт человеческого труда, подчиненный человеку. Стало быть, здесь не было духов и шаманства. Ибо шаман, его голоса были сверхъестественные, они не подчинялись человеку, а сами подчиняли себе человека.

Труд, его орудия и навыки были искони чужды и враждебны шаманству. Ибо методы труда были просты и естественны, а методы шаманства запутанны, странны и жутки.

После этого Кендык стал понимать, что звуки граммофона и радио, мелькающие тени кино — это не шаманство, а такое же создание труда, как нож и сукно, как лодка и невод.

Но ближе подойти к кино и радио ни Темп, ни Кендык не умели.

У Темпа был фотоаппарат. И, в отличие от пера и чернил, Кендык с обезьяньим проворством быстро перенял не особенно мудреное искусство портить и чернить невинные белые пластинки. Впрочем, он дважды попробовал на вкус реактивы, один раз безнаказанно, а другой раз отравился и заболел довольно серьезно.

Все химикалии, даже уксусная кислота, горчица и другие приправы, действовали скверно на его непривычный желудок, сердце и печень. После двухтрех неудачных опытов он стал к ним относиться с отвращением и страхом.

До крайности заинтересовался Кендык аэропланом, который летает так быстро и далеко и может прилететь с далекого юга, из Москвы, из Ленинграда, прямо в эту пустынную область, на устье реки Родымы и даже на верховья еще более далекой Шодымы.

Правда, вначале были некоторые недоразумения:

«Что это — аэроплан? Как он летает?»

Дедовские сказки говорили о летучем челноке, который поднимался чудесно в высоту и улетал в неведомые страны, потом возвращался обратно. Так же и шаманы будто бы летали в тридевятое царство на бубне вместо челнока. Бубен-челнок был крылатый, летучий.

Но Темп объяснил, что аэроплан тоже машина, сделанная из железа, и летать на нем может всякий, даже хотя бы сам Кендык, если научится.

Но больше всего впечатления произвела на Кендыка моторная лодка. Аэроплан — это была фантастика, в сущности, только рассказ, цветная картинка. Радио, кино и фото — это были забавы, игрушки. Моторная лодка — это была, наконец, вещь бытовая, серьезная, нужная для разъездов, для промыслов, для жизни.

«Двигалка» — назвал ее Кендык.

В Беринговом море эскимосы, в Аляске и на русском берегу, уже с начала XX века ездят на моторках за тюленями. И так и называют моторную лодку: «двигалка». В Родымске тоже были две моторные лодки: маленькая и побольше.

Кендык приладился к маленькой, съездил раз, другой, сначала пассажиром, присматриваясь к управлению, а потом попробовал сам управлять и чуть не сломал механизм. Но в конце концов научился и стал ездить не хуже того, чем ездили другие служащие и даже сам Темп. Настоящего устройства механизма он, разумеемся, вполне не понимал.

На большой мотолодке он ездил с Темпом верст за двести вверх по реке, до якутского поселка Кресты, но большого восторга не чувствовал.

— Твердо идет, — сказал он, — но как-то тиховато. Он все-таки мечтал об аэропланах, о птичьих чудесных перелетах.

Минуя радио и кино, Кендык окрестил моторную лодку — «Первая новость».

— Почему первая? — спрашивал Темп.

— Так, первая. Там, — и он указал рукою на восток, разумея царство Чобтагира, — там все последнее: последние шаманы, последние лоси… одуны последние, — прибавил он с горечью, — были, есть, но, может быть, не будут… А это вот первая, новая. Не было, есть и дальше, наверное, будет.

Два месяца прожил Кендык в Родымске, а потом заскучал и неожиданно скрылся. Его не было три дня. Темп хотел уже организовать поисковую партию, хотя разыскивать бежавшего туземца в тайге так же безнадежно, как вылавливать снова из широкой реки вертлявого щуренка, по недосмотру выскочившего из невода.

На третий вечер Кендык неожиданно явился.

— Где был? — спросил Темп.

Кендык помолчал и потом все же отозвался:

— Дорогу искал.

— Куда? — с удивлением спросил Темп.

Кендык на этот раз не ответил ничего. Он провел эти три дня в неистовой гребле вверх по реке Родыме, которая с ее нависшими ярами и бесконечными плесами казалась ему продолжением его родной Шодымы. Он греб вперед и действительно искал дорогу, сам не зная куда. Не то на родину, не то, пожалуй, в фантастическую область шаманских скитаний старого Чобтагира, которая тоже осталась где-то далеко позади. Но родина лежала совсем в другой стороне, а тридевятое царство шамана Чобтагира было как острый, тревожный, наполовину рассеянный сон. Пред ним, далеко впереди, лежала другая фантастическая область, та, откуда долетали говорливое радио и мелькающие тени кино. Но в эту область он тоже не знал дороги. Наутро Кендык попросил у Темпа:

— Отпусти меня.

— Куда отпустить? — спросил Темп со стесненным сердцем.

Его соединительное звено, человек из другого мира, будто хотел убежать назад, в неизвестность.

— Нет, отошли меня, — поправился Кендык. — И на что я тебе сдался? — горячо продолжал он. — Тут скучно у вас, пусто, речные людишки. Кто они: русские, наши? Так себе, вздор. Учиться нечему. Играешь мною, не надо играть.

— Куда же ты хочешь? — спросил Темп, удивляясь глубине этого внезапного запроса.

— Туда хочу, — Кендык указал рукой на юг, — в город Ленина.

Он объединил в этом