Из группы картежников встал долговязый детина в женской кацавейке, в опорках на босу ногу и в белых кальсонах, заменявших штаны. Впрочем, кальсоны были давно уже серые от грязи и сходили легко за штаны. Шапки у него не было, но на странной высокой голове стояла такая же высокая копна светло-русых волос, выцветших от солнца и дождя. Он подошел к пришельцам довольно близко, оглядел их с ног до головы своими холодными зелеными глазами и сиплым голосом спросил:

— А вы зачем?

— От дождика укрыться, — ответил Вылка с готовностью и совершенно спокойно. Он ответил хозяину таким же ничуть не смущенным взглядом, и глаза у него были такого же цвета, зеленые с серым, но только значительно гуще.

— Да вы кто такие? — спросил долговязый хозяин, уже с очевидным удивлением.

— Мы с тундры — ответил Вылка, — и тоже с тайги.

Хозяин, очевидно, не понял.

— А где это, с тундры? — спросил он в недоумении.

— А тундра далеко, далеко, — объяснил словоохотливый Вылка. — Знаешь, Сибирь, так тундра за самой Сибирью. Там холодно.

При слове «холодно» хозяин инстинктивно поежился. В этом странном кирпичном логове было тоже холодно, пожалуй, холоднее, чем на неведомой тундре.

Наступило молчание.

— А вы, может, духи? — спросил неожиданно хозяин, — поднюхиватъ пришли?

— Сам ты злой дух, — отозвался Вылка с негодованием. — Какие мы духи, мы люди.

— Такие, милицейские духи? — отозвался хозяин.

— Полно, Сережка, зачем заливаешь? — отозвался один из картежных партнеров, маленький, горбатый, с длинными-предлинными ушами, как будто обезьяньими. — Разве такие «мильтоны» бывают? Нет, эти совсем иные. Постой-ка, вот я их расспрошу.

Он соскочил с места, бесцеремонно оттолкнул Сережку в сторону, и руки у него были твердые и цепкие, полные силы.

— Кто вы такие, скажите, — японцы, китайцы?.. Ну, «ходя», скажи, — обратился он к Вылке с неожиданной приязнью. — Мы не обидим, не тронем.

— Ничего мы не китайцы, — отозвался Вылка с обидой в голосе. — Мы северные люди: ненцы, бывают, одуны. Я, например, ненца, а этот — одун. Еще бывают лопари, эвенки, эвены, чукчи… — И он не торопясь пересчитал все двадцать пять имен уцелевших осколков древнейшего населения Азии.

— Так вы ведь не здешние? — расспрашивал горбун рассудительным тоном. — Зачем вы изволили пожаловать к нам в Ленинград? Хлеба торговать да денег наживать? Так, что ли?

— Нет, мы приехали учиться, — ответил Вылка. — Мы, стало быть, северные студенты. Учимся в ИНСе, который за лаврой.

Маленький вертлявый мальчишка, странно похожий на Вылку, подскочил к говорившим.

— Знаем лавру, — заговорил он бойко, — и знаем ваш северный ИНС. Не вы ли в запрошлом году облавы нам устраивали, с солдатами пришли, вышибли нас вон, как бездомных собак? Я тоже был там, я знаю, — прибавил он с гордостью.

Ему было лет четырнадцать, но житейская драма беспризорного мальчишки начинается раньше, с десяти, даже с восьми лет.

От такой неожиданной встречи смутился и Вылка.

— Тогда мы вам попались, а теперь вы нам попались. Ты зачем, например, в сапогах, когда я в опорках? Ты вон под верной гимнастеркой, а я в передранной рубахе. А суконце почем покупали? — сказал он и неожиданно и крепко ущипнул Вылку повыше локтя, захватив своими жесткими пальцами гимнастерку и собственную кожу студента.

— Отстань! — крикнул Кендык запальчиво и крепко ударил задиралу по протянутым пальцам. Ударил вертикально раскрытой ладонью, но ладонь у него была жесткая и твердая, как дерево, тверже, чем у задорного сорванца.

— Ты чего дерешься? — запальчиво крикнул мальчишка, отдергивая руку. — В наш дом пришел, да сам и дерешься — вот мы тебе банок наставим.

Беспризорные мальчишки повскакивали со своих мест и бросились к студентам, явно намереваясь вступить с ними в драку. Но Сережка был настроен более миролюбиво.

— Лучше отдайте добром, — предложил он гостям, — сменку сделаем, вашу одежду на нашу, пожалуй, тогда и ночуйте, спасайтесь от дождя.

— Накося выкуси! — ответил Вылка, показывая фигу.

— Товарищ, берегись!

Кендык и Вылка, привычные к ссорам и дракам, быстро встали в боевую позицию, спина к спине, достали ножи и приготовились к защите. У них у обоих были за поясом ножи во внутреннем кармане.

Северный житель без ножа никогда не выходит. Пояс и нож — принадлежность мужчины, работника, бойца. Распоясанного парня, без ножа, засмеют, задразнят, девки станут о нем сочинять насмешливые песни, мужчины на ночлеге не пустят его в свою компанию. Нож для северянина — оружие и инструмент. Все равно, что зубы для волка и когти для кота. Волк перегрызает зубами крепкий коровий маслак, а при случае искусно и без промаха ловит зубами блох.

Северянин превращает лезвие ножа в струг, в скребок, в копейный наконечник, в ковырялку для трубки и даже в чесалку для спины за открытым воротом толстой меховой рубахи. Там в изобилии водятся блохи, и северный житель кончиком ножа, не глядя, глубоко на спине убивает блоху, пожалуй, ловчее, чем волк зубами в своей густошерстой шкуре.

Северный житель снимет внутреннюю рубаху из замши или ситца, взденет ее на доску, чаще всего на табачную, где крошат для трубки крупные листья маньчжурского или черкасского курева. Потом натянет шов, обернет поле череном, торцом и начинает водить по шву: взад и вперед. Только треск раздается негромкий, характерный… Это называется «выхлопать» рубаху — убить насекомых.

Но в случае нужды северянин наносит ножом опасные и смертельные раны. Ножом убивает оленя, при случае закалывает лося и даже медведя, всегда метит и попадает прямо в сердце с точностью хирурга.

Вылка и Кендык выставили влево и вправо свои узкие опасные ножи.

— Ну, подходи! — крикнул Кендык по-русски и прибавил по-одунски ругательство: — Llleduw-bandiei!

Это незнакомое длинное одунское слово подействовало странно на наступавшую шпану. Беспризорники даже отступили на минуту. Кстати, и значение слова было тоже неожиданное: «невидимый», то есть злой дух. Дело все-таки закончилось бы кровопролитием и, возможно, даже убийством, но в эту минуту раздался странный звон и стук. Над буржуйкой на проволоке висело какое-то непонятное сооружение, составленное из железных колец, пустых жестянок, посудных черепков и прочего. Все вместе походило на огромную кисть. От кисти перебрасывалась проволока прямо на высокую стену, а оттуда уходила вниз. Это был звонок, такой же нескладный и странный, как и вся жизнь этой огромной норы. За стеною «на стреме» кто-то стоял и подавал сигнал: «Спасайтесь, кто может, подходят враги».

— Кожаные куртки! — крикнул Сережка, впрочем, не особенно громко. — Ловчись, ребята, хряй!

Беспризорники мигом подхватили свое жалкое имущество, сунули его в мешки с барахлишком и пустились наутек.

Иные убегали