известной деликатности и мягкости, известного уважения к другим, то есть всего того, чего отнюдь не поощряет суровость обыденной жизни. Давайте же рассмотрим счастье родительства, сначала с биологической точки зрения, а затем с точки зрения того, каким оно может быть у родителя, обуреваемого чувствами, которые, как мы только что указали, должны распространиться в мире, одержимом стремлением к равноправию.

«Природное» удовольствие от родительства двояко по определению. С одной стороны, налицо ощущение экстернализации своего тела, продления жизни после телесной смерти, возможно, последующей экстернализации и даже относительного бессмертия благодаря зародышевой плазме[84]. С другой стороны, налицо могущественная комбинация власти и нежности. Новорожденное существо беспомощно, само собою возникает желание ему помочь, причем это стремление выражает как любовь родителей к ребенку, так и родительскую жажду власти. Пока младенец воспринимается как беспомощный, привязанность к нему нельзя назвать сугубо бескорыстной, ведь перед нами проявление желания уберечь от невзгод частичку себя самого. Однако уже с первых лет жизни ребенка возникает конфликт между родительским стремлением к власти и заботой о благополучии ребенка, ибо власть до некоторой степени определяется установленным порядком вещей, но крайне желательно, чтобы ребенок как можно скорее научился самостоятельности, а это чрезвычайно неприятно для родителя, привычного к проявлениям своей власти. Отдельные родители остаются в неведении относительно этого конфликта и тиранят детей до тех пор, пока те наконец не взбунтуются. Но иные родители, осознавая конфликт, превращаются в жертв противоречивых эмоций. В этом конфликте родительское счастье растворяется. После всех забот, какими родители окружали ребенка, они вдруг обнаруживают, к своему ужасу и негодованию, что их жертвенность принесла совершенно неожиданные плоды. Они-то хотели вырастить солдата, а вырос пацифист – или наоборот, как в истории с Толстым, растили пацифиста, а отпрыск примкнул к черносотенцам[85].

Но проблему олицетворяют не только эти более поздние расхождения во мнениях. Если вы кормите младенца, который уже способен есть сам, то ставите любовь к власти выше благополучия ребенка, хотя вам может казаться, что вы всего-навсего заботитесь о своем потомстве. Если вы слишком наглядно излагаете ему опасности жизни, то не исключено, что вами движет желание усилить зависимость ребенка от вас. Если вы нарочито выказываете свою привязанность, ожидая должной реакции, то, возможно, рассчитываете на самом деле крепче привязать ребенка к себе посредством эмоций. Тысячью способов, самых разнообразных, стремление родителей к власти уводит их все дальше и чревато противостоянием, если только родители не проявят необходимую бдительность (или не исключительно чисты и честны в помыслах).

Современные родители, осознавая эти опасности, порой теряют уверенность в общении с детьми и потому как бы добровольно ограничивают собственную полезность для детей; уж лучше бы, пожалуй, и впредь допускать спонтанные ошибки, поскольку ничто не вредит детскому сознанию сильнее, чем отсутствие уверенности у взрослого. Так что важна не осмотрительность, а чистота побуждений. Родителю, который искренне печется о благополучии ребенка, а не о своей власти над ним, не потребуются учебники по психоанализу, чтобы определить правильную линию поведения; он будет руководствоваться в своих действиях именно побуждениями. В этом случае отношения родителя и ребенка будут гармоничными в полном смысле слова, не станут вызывать протеста у ребенка и не обернутся разочарованием родителя. Но тут со стороны родителя необходимо уважение к личности ребенка – уважение не просто теоретическое, продиктованное моралью или интеллектом, а нечто глубинное, ощущаемое почти мистически, некое убеждение, опровергающее саму возможность собственничества и угнетения. Конечно, подобное отношение крайне желательно не только применительно к детям: оно, безусловно, пригодится в браке, а также в дружбе, хотя в дружбе его поддерживать проще. В правильно устроенном мире оно проникло бы и в политические контакты между группами человеческих существ; впрочем, это столь далеко от реальности, что не стоит и фантазировать. При всей универсальной востребованности такого отношения, такой доброты, более всего она нужна детям – из-за их беспомощности, а еще потому, что физическая слабость детей в сравнении со взрослыми превращает наше потомство в жертв преследований со стороны вульгарных персон.

Однако вернемся к главной теме нашей книги: подлинная радость родительства в современном мире доступна лишь тем, кто в состоянии испытывать реальное уважение к детям. Для них не существует никаких досадных помех в стремлении к власти, как не существует и горького разочарования, которое постигает деспотичных родителей, когда дети последних наконец обретают свободу. Для родителя, которому свойственно такое отношение, в родительстве заключено больше радости, чем был способен обрести родитель-деспот даже в золотой век торжества родительской власти. Любовь, очищенная от всяких пятен тирании, может подарить радость более изысканную, более нежную, более творческую, превращающую простые металлы повседневной жизни в чистое золото мистического экстаза[86]; в этом она превосходит любую эмоцию человека, который пытается так или иначе утвердить свое господство в нашем скользком мире.

Придавая чрезвычайную ценность родительским эмоциям, я вовсе не утверждаю, вопреки общепринятым воззрениям, что матери должны всемерно заботиться о детях. В обществе доминирует взгляд, который отлично подходил для эпох, когда иное попечение о детях, кроме материнского, было практически неведомо и когда матери полагались на ненаучные методы воспитания, унаследованные от предыдущих поколений. В настоящее время по поводу попечения мы знаем намного больше от людей, которые занимаются специфическими исследованиями этой темы. В отношении той части образования, каковую и вправду можно счесть образованием, это даже постепенно признается. От матери не ждут, что она будет учить сына арифметике, как бы сильно она его ни любила. Применительно к книжному обучению ныне общеизвестно, что детям лучше слушать тех, кто должным образом подготовлен, а не свою необразованную мать. Однако применительно ко многим другим сторонам воспитания согласия в обществе нет, поскольку необходимый опыт еще не получил признания. Разумеется, с чем-то мать справляется заведомо лучше, но по мере взросления ребенка появляется все больше того, с чем лучше справляются другие наставники. Признай это общество, мы бы избавили матерей от значительной доли обременительных обязанностей, для исполнения которых требуется изрядная профессиональная компетентность. Женщине, сумевшей приобрести какой-либо профессиональный навык, полезный для нее самой и для общества, нужно предоставить возможность развивать этот навык, несмотря на материнство. Вряд ли она посвятит себя профессиональной деятельности в последние месяцы беременности и в период кормления, но ребенок старше девяти месяцев от роду уже не должен восприниматься как непреодолимая преграда. Когда общество настаивает на том, чтобы мать приносила во имя ребенка совершенно неразумные жертвы, такая мать, если только она не святая, будет ожидать от ребенка какой-то компенсации (тоже неразумной). Мать, которую обыкновенно именуют самоотверженной, в подавляющем большинстве