– Любишь ты говорить загадками.

Яростно бушующая пыль Чопры вдруг исчезла. Мы покинули облако и снова оказались в дзене глубокого космоса. Теперь уже наверняка осталось не так много времени, но я не стал проверять скафандр и показатели кислорода. Я сосредоточился на своем друге. Внезапно я почему-то испугался скуки больше, чем смерти. Если мой друг умрет раньше меня, что тогда я буду делать в оставшееся время? Передо мной была вечность Вселенной, и без его голоса ничто не укажет мне путь, пока я буду задыхаться. Я протянул руку к его ноге, предлагая банку «Нутеллы», которую достал из кармана.

– Да, это годится, – сказал он.

Я попытался найти какие-нибудь глубокомысленные слова, которые бормочут на смертном одре, но если жизненный итог можно было бы подвести просто речью, зачем тогда мы всю жизнь стремимся что-то доказать?

Я передумал.

Мои слова не будут глубокомысленными. Вместо этого я вспомнил деревенскую мудрость приятелей дедушки по пивной, когда они накачаются восемью литрами пива и с каждой минутой склоняют головы все ближе к столу. Мудрость о том, как прекрасно куры обходятся без головы, или что в бабушкином штруделе всегда слишком много изюма и маловато яблок, или хорошо бы у Бога был мозолистый средний палец, чтобы души лучше цеплялись, или почему исландские песни звучат так, будто это корабли со скрежетом пробиваются сквозь лед, или о том, что внутри наша планета раскалена как поверхность Солнца, а мы постоянно жалуемся на жаркие летние дни, или почему в детстве мы так боимся пригласить девочку на танцы, но с такой легкостью, даже грубо, приглашаем ее на танец, когда повзрослеем, и о такой объединяющей жажде после секса, когда два изможденных тела лежат, истекая потом, и страстно желают еще одного оргазма, чтобы снова подтвердить хрупкую химию любви.

Если бы пивная закрылась, лишив сельских шахтеров и мясников единственного способа общения, они наверняка отправились бы в путешествие по земле, как философы в древности, обменивая пьяную мудрость на порцию свиных котлет. Как мне внести свой вклад в этот феномен? Возможно, самым великим афоризмом, благодаря которому я столько ночей не спал, – энергия не аннигилируется, а значит, и материя не аннигилируется, а значит, все, что мы сжигаем и разрушаем, остается с нами и внутри нас. Мы – ходячие мусорные баки. У нас закончилась антиматерия, и теперь мы играем в вечный «Тетрис» – как реорганизовать самих себя, чтобы не захлебнуться в отходах? Я засмеялся. Гануш меня понял.

Вдалеке что-то вспыхнуло красным. Может, это горит Вселенная? Может, сейчас ей придет конец вместе со мной, только что познавшим мудрость завсегдатаев пивных? Приятная мысль. Из тьмы выплыл дракон, его острый нос принюхивался в поисках свежего мяса. Наверное, это и есть смерть. Я стукнул по твердому щитку на груди и ощутил вибрацию в легких. Если это не смерть, а последнего дракона столетия назад убил Георгий Победоносец, остается только один вариант. Этот нос принадлежит космическому шаттлу, который летит ко мне, словно штык безумного солдата. Его огни расцвечивали Вселенную, как лампочки борделя, дьявольски и соблазнительно подмигивая без устали. Я был островом, подкидышем, плывущим по реке в кое-как сплетенной корзине, а мою пуповину криво обрезали ржавыми садовыми ножницами. И конечно, цвета космического корабля, флаг и гордое имя на его боку были просто фата морганой, миражом, отвлекающим меня от неизбежной смерти.

– Ты его видишь? – спросил я Гануша.

– Спасатели, – ответил он.

«Nasha slava 1». Слова были написаны рядом с полосками белого, синего и красного цвета, нарисованными на борту. Россия.

Я машинально поплыл вперед, пытаясь от них оторваться. Невозможно. Корабль бесшумно и быстро приближался, притормозив, когда оказался ближе.

– Ты не рад спасателям, – заметил Гануш.

– Я предпочитаю находиться здесь. С тобой.

В пузатой центральной секции корабля открылась дверь шлюза, и в темном чреве что-то замаячило. Из берлоги вылезла лапа робота, плавно двигаясь на шарнирах. Кибернетический осьминог узрел меня безглазым взглядом, и его пальцы затрепетали, как колоски пшеницы на ветру. В детстве, когда дедушка косил лужайку, я убегал от него, стараясь как можно дальше умчаться от вращающихся ножей. Я прятался в деревянном сарае, между поленницами свежих дров, вдыхая их сладковатый запах и выковыривая занозы из пальцев. А теперь подо мной нет почвы, и я не могу бежать, и спрятаться мне негде. Теперь я жажду оказаться на твердой поверхности, ощутить напряжение в мышцах, которые притягивает к хоть к чему-нибудь.

– Ты можешь выжить, – вяло произнес Гануш. – Почему ты этому противишься?

– Я устал, Гануш.

Я наконец-то взглянул на датчик кислорода, он показал, что воздуха осталось на три минуты. Корабельный коготь больше не был прямым. Он согнулся, приготовившись меня подобрать, а может, проткнуть. Какая разница? Либо меня спасут, либо я сниму шлем. Но я не хотел, чтобы меня спасали. В особенности Они. Они, промывшие мозги моему отцу, наделившие его властью, которая превратила его в их орудие.

В одном мы с дедом никогда не приходили к согласию. Он настаивал, что винить нужно человека, а не обстоятельства. А значит, при любом режиме отец совершил бы те же самые ошибки. Я не мог с этим смириться. Не мог смириться с тем, что даже без русских, даже без марионеток Москвы в Чехословакии, которые размахивали перед моим отцом обещаниями лучшей жизни, он все равно мог причинить кому-то боль. Мы не можем жить вне истории, никогда. И вот он я, очередной Прохазка, которому придется капитулировать перед оккупантами.

Я снова проверил подачу кислорода и пересчитал людей, от которых жду объяснений, добра и жизни. Ленка. Она существовала где-то там, на присланной мне в утешение фотографии, и простая надежда на то, что ее руки снова могут прикоснуться к моей больной спине, казалась достаточным основанием для того, чтобы вдыхать кислород.

На каком ковре стоял Эмиль Гаха[6] в кабинете Гитлера, размышляя о том, следует ли чехам сражаться против захватчиков и погибнуть или сдаться и потерять достоинство? Заставив пожилого человека прождать почти до утра, пока он сам смотрел кино, Гитлер плюнул Гахе в лицо, перечислив все способы, какими изнасилуют страну, перережут женщин и детей, на королевские башни Праги сбросят бомбы, сожгут, расстреляют, сотрут в порошок, а гестапо еще и помочится сверху.

Насколько близко находился Гаха от глупого геройства – послать Гитлера в задницу, получить пулю в голову и обречь народ на гибель? Он тоже был подкидышем в корзине, стариком со слабым здоровьем, который сменил отправившегося в изгнание президента, после того как из-за махинаций Гитлера республику разорвали на части. Страну продали самому щедрому покупателю на Мюнхенском сговоре, когда без нашего присутствия Чемберлен, Даладье, Муссолини и фюрер пожали друг другу руки за чаем с бутербродами и согласились с тем, что Чехословакия – это скромная цена за мир.