Я понимаю, что не был тут почти год. Антитела обонятельной системы сражаются с вторжением смога. Я задерживаю дыхание. Все вокруг воплощает наш забег к капитализму. От времен советского правления мало что осталось. Внимание привлекает главным образом статуя святого Вацлава девятнадцатого века, зеленый открыточный герой с суровым лицом устало парит над толпой на своем верном коне, чьи великолепные бедра и зад щедро облеплены голубиным пометом.

Вокруг постамента собрались равнодушные к истории французские подростки, копаются в своих телефонах и свистят проходящим женщинам. Ларьки с уличной едой предлагают хот-доги, бургеры и нелегальное спиртное с внушительной наценкой, наживая состояние на туристах, горящих желанием прикоснуться к алкогольным традициям Праги. Продажа спиртного позволяет уличным торговцам конкурировать с иноземными «Макдоналдсом», KFC и «Сабвеем», соблазняющими толпу сладким дыханием кондиционированного воздуха, бесплатными туалетами и горячей едой, накачанной химическим удовольствием.

И туристам, и местным приходится каждый день выбирать между наркотическим удовольствием от шкворчащего жира и единения с Западом, предлагаемым этими гигантами под неоновыми вывесками, и старомодной экзотикой слегка подгоревших сосисок от человека, который не тратит лишних слов и не предлагает оценить качество услуг.

Я подхожу к одному из торговцев, бледному мужчине с честными черными усами, и спрашиваю, есть ли у него виски.

Будто не замечая меня, он извлекает из глубин тележки черный пластиковый стаканчик.

– Стовосмисят, – говорит он.

Я отдаю деньги и заказываю сосиску с хреном и острой горчицей.

Такова Вацлавская площадь почти через тринадцать лет после революции. Место, где мы вновь обрели нацию. Где чешское Сопротивление начало атаку на фашистов, строило баррикады и бежало на немецких солдат, вырывая оружие из их рук, когда танки советских освободителей были еще бесконечно далеко. Где в 1989 году звенели ключами люди[5], в то время как безголовое тело поставленного Советами правительства умоляло Москву приказать своим танкам стрелять, Христа ради, перестреляйте этих людей, пока они не установили демократию.

Брусчатка мостовой и скошенные крыши, когда-то видевшие революционные толпы, пули и раскалываемые полицейскими дубинками головы, теперь придают исторический колорит шопингу. Магазины одежды, кафе, стрип-клубы. Промоутеры перед сверкающими входами раздают флаеры с фотографиями девушек и скидками в «счастливые часы». Еще только половина пятого, а эти бойцы греха уже в окопах, и подбородки их воняют водкой со вчерашней ночи.

Я пью виски и думаю, не стала ли площадь какой-то бесцветной, несмотря на неоновые огни, не зреет ли она для очередных исторических событий. Будем ли мы когда-нибудь снова маршировать по этой брусчатке единой нацией, сражаясь с очередной угрозой бьющемуся сердцу Европы, или эта новая Прага превратится в торговый центр с великолепной архитектурой?

Моя сосиска готова, я заказываю еще виски.

И улавливаю запах духов.

– Водку и сосиску, – говорит женщина.

Торговец отказывает ей.

Я поворачиваюсь. Короткие темные волосы, тонкие губы подчеркнуты, но не увеличены ярко-красной помадой. Серое платье плотно облегает бедра. Она маленькая, очень маленькая, но не носит каблуков, чтобы казаться выше, и ни капли не тушуется перед огромным мужиком напротив. Вообще-то, она даже слегка задирает подбородок и смотрит торговцу прямо в глаза, будто ей нечего стесняться, и, если на то пошло, это он должен быть пониже, чтобы сравняться с ней. Похоже, ее не трогает хаос и враждебность площади, прямо как одну из хмурых статуй святых и воинов, стоящих здесь, с тех пор как Прага была всего лишь торговым селением. Она пробуждает любовь. Я немедленно начинаю желать ей добра.

– Почему это? – спрашивает она.

– Ни сосисок, ни спиртного. Он забрал все подчистую, – отвечает торговец.

Она оглядывает меня и свидетельства моих преступлений – тарелку с сосисками в левой руке и наполненный стаканчик в правой.

– Везет мне, как утопленнику, – говорит она.

Я протягиваю к ней обе руки в искупительной жертве. Она оценивает взглядом трясущуюся тарелку и ухмыляется.

– Я возьму виски, если ты серьезно.

Я киваю.

– Он что, немой? – спрашивает она торговца.

Он режет себе палец, шинкуя лук.

– Дерьма кусок, – рычит он.

Я даю ей виски.

– Можешь откусить от сосиски, – предлагаю я.

– Какой джентльмен, – говорит она.

Торговец пинает тележку, кровь с пальца капает на столовые приборы. Тележка трясется и будто вот-вот развалится. Вокруг начинают собираться зеваки, неторопливо подходит тощий полицейский, жующий куриные наггетсы.

Женщина в сером платье жестом указывает на скамейку на другой стороне улицы и уходит, не оглядываясь. Она садится, закидывает ногу на ногу и осушает виски одним глотком, закончив легкой отрыжкой. Смотрит на меня оценивающим взглядом, пока я раздумываю, стоит ли сесть с ней рядом. И тут торговец переворачивает тележку, булки и специи высыпаются на тротуар. Полицейский бросает свои наггетсы и хватается за дубинку, а торговец выставляет перед собой щипцы.

– Так, садись, делись едой, – говорит женщина. – Будем наслаждаться спектаклем.

– Якуб, – сообщаю я, исполняя приказ.

– Ленка. Спасибо, мне нужно было выпить.

Торговец щелкает на полицейского своими щипцами, как тощей крабьей клешней, и тот пятится, меняя дубинку на электрошокер.

– Вот что бывает, когда заставляешь людей жить ненавистной им жизнью, – замечает Ленка. – У них перещелкивает, и они нападают на тебя с кухонной утварью.

– Откуда знаешь, что его заставили?

– А думаешь, он стал бы жарить свинину в этой ловушке для туристов, если бы имел выбор?

Прибывает подкрепление. Четверо полицейских окружают съехавшего с катушек торговца, держа руки на оружии. Зрители бурлят восторгом. Наконец торговец отшвыривает щипцы и падает на колени прямо в лужу кетчупа и горчицы, погружает в нее руки и что-то рисует, как дитя, играющее с фломастерами. Копы и свидетели неуверенно наблюдают.

– У меня такое чувство, будто это наша вина, – говорю я.

– Возможно, наши запросы поломали человеку жизнь, – отвечает она.

– Должно быть, он давно уже хотел самоликвидироваться подобным образом.

– Я его не виню. Я бы и сама сегодня самоликвидировалась.

– Плохой день на работе?

– Как забавно, – говорит она. – На днях один тип в телевизоре сказал, что безработица делает людей несчастными, они теряют смысл жизни. Он еще говорил, что работа есть источник осмысленного удовольствия. Да кто он такой? Кофе, вот удовольствие. Дынная водка и театр. Просыпаться с волосами любовника во рту. Вот это удовольствия. Вот скажи, если роботы будут выполнять всю нашу работу, по-твоему, мы все погрузимся в депрессию и начнем коллективно самоубиваться? Если все мы сможем заниматься искусством, лазить по горам или погружаться в океаны, все будем богатыми и сытыми, то мир заполонят маньяки, стреляющие друг в друга, потому что их жизнь потеряла смысл? Говорят, достоинство прилагается к деньгам. Значит, человек с приличной работой и хорошей зарплатой должен достичь нирваны. Если верить тому человеку, у меня должно быть достоинство, ведь я отвечаю на звонки на стойке регистрации отеля. Ну и вот она я, несу пьяный бред незнакомцу, а достоинства что-то не видать. Дай-ка сосиску.