Убежденный в значении Петроградского Совета при определении дальнейшей политики России, время от времени, а к середине сентября ежедневно, Робинс выступал перед группами крестьян и рабочих в Петрограде и в его окрестностях. Его аргументы не сильно отличались от тех, которые до него использовали эмиссары союзников, но он более точно избрал состав своих слушателей. Он старался убедить их в том, что Германия представляет угрозу для революции и, что если новый строй не защитить, на штыках Германии в страну возвратится прежний режим. Но хотя Робинс был блестящим оратором, эффект от его выступлений оказался незначительным. Один человек не мог достичь больших результатов, для этого необходима была широкомасштабная пропаганда. На проведение такой кампании, говорил он Томпсону, может потребоваться вначале минимум миллион долларов, а затем по три миллиона в месяц на протяжении полугода. Томпсон уже совещался с Керенским относительно возможности провести такую кампанию. Тот проявил заинтересованность и направил Томпсона к Екатерине Бреховской, «прабабушке революции», известной по своей революционной деятельности при царском режиме. Она сочла план реальным, и Томпсон решил выделить на начало кампании один миллион долларов из собственного капитала, уверенный, что Вашингтон поддержит такой важный проект практически неорганиченными средствами. На встрече, где присутствовали Керенский, Робинс и Томпсон, Бреховская организовала Комитет гражданского образования в свободной России с участием своего старого революционного товарища Николая Чайковского, Давида Соскиса, личного секретаря Керенского, и генерала Константина Неслуковского из российского Генерального штаба.

Томпсон предоставил комитету свои деньги. Были основаны газеты, закуплена типография и открыто несколько бюро новостей, кроме того, организованы солдатские клубы, которые снабжались газетами и книгами. В окопы, казармы и деревни отправились сотни агитаторов, мужчин и женщин. При таком размахе даже миллиона долларов хватило ненадолго. В конце августа Томпсон отправил телеграмму Генри П. Эвидсону, директору американского Красного Креста, которого попросил представить его план пропагандистской кампании нужным лицам в вашингтонской администрации. Через десять дней Лэнсинг прислал такой же уклончивый ответ, каким в свое время ответил на послание миссии Рута. В сентябре сама Бреховская обратилась к Вильсону под предлогом приветствия одним свободным человеком другого и попросила выделить денежную помощь. Во избежание недоразумений Томпсон попросил Дэвидсона объяснить Вильсону, что конкретно она имела в виду. Три недели президент хранил молчание, и когда наконец пришел его ответ, то в нем ничего не говорилось о финансовой помощи, зато он был полон его излюбленных слоганов, выражающих универсальные моральные принципы: «Интеллектуальное развитие и моральное соответствие являются самыми мощными элементами в национальном прогрессе»; нация «должна олицетворять высокие идеалы гражданского совершенствования каждого человека» и быть «сильной благодаря могуществу права и бесстрашной в защите правды и справедливости…».

К этому времени в Соединенные Штаты из Петрограда прибыл эмиссар Томпсона, X. Гросвенор Хатчинс, вице-президент нью-йоркского «Банк оф коммерс». Грандиозный план Томпсона настолько его вдохновил, что ему казалось, что от него зависят судьбы мира. Он поспешил в Вашингтон и широко распространил идею этого плана во влиятельных столичных кругах, но в Белом доме ему не удалось найти слушателей. Несмотря на самые различные уловки и хитрости, включая попытку привлечь на свою сторону полковника Эдварда М. Хауса, неофициального советника президента, к Вильсону невозможно было попасть, тогда как от Томпсона и его друзей одна за другой приходили телеграммы, умоляющие принять немедленные меры. В конце сентября Дэвидсону удалось наконец встретиться с президентом, и он показал ему одну из телеграмм Томпсона, в которой тот просил выделить миллион долларов через десять дней, а с начала октября по три миллиона в месяц. Вильсон был неприятно поражен. «Три миллиона в месяц! – воскликнул он. – Что это с вашим другом? Не сошел ли он с ума?»

Хатчинсу удалось заинтересовать Джорджа Крила, который в качестве директора Комитета общественной информации мобилизовал общественное мнение Америки на всемерную поддержку войны. Наконец 23 октября, через пять недель после приезда Хатчинса, президент согласился принять его, а также Крила и одного из его помощников, Эдгара Сиссона. Вильсон уже принял решение направить в Россию Сиссона в качестве представителя комитета Крила, но с весьма туманными инструкциями относительно смысла его задания. Хатчинс рассказал о плане пропагандистской кампании, и, хотя президент выслушал его со своей обычной вежливостью, было ясно, что он уже твердо решил, что с Россией следует поддерживать идеалистические отношения, сводящиеся к заверению ее в «нашем дружелюбии, бескорыстии… и желании быть полезными» в ожидании, что неприятные моменты вроде большевизма и сепаратного мира разрешатся сами собой. Он блестяще говорил о русской психологии, но, выслушивая «общие рассуждения этнологического характера», Хатчинс понял, что аудиенция закончилась.

Спустя четыре дня Сиссон отбыл в Россию, увозя с собой только часть суммы, которую Томпсон считал необходимой. С ним было также письмо Томпсону от президента, который хвалил его за «великое дело», совершаемое им во имя «борьбы России за свободу», но общий смысл письма сводился к тому, что больше он не желает иметь к этому отношения. На самом деле это письмо было написано Крилом, который в то время был недоволен Томпсоном. Ему казалось, что «непримиримый консерватор» дома и «требовательный радикал» в Петрограде «был не тем человеком, который мог проповедовать американские убеждения». К моменту прибытия Сиссона в Петроград большевики были у власти уже почти три недели. Вильсон, Крил и сам Сиссон, как позднее он говорил, считали, что он едет «в качестве друга в дружественную страну»; не было оснований «считать большевизм даже тучкой на российском горизонте». Истратившего тысячи долларов на телеграммы Вильсону, в которых описывалось действительное положение дел в России и запрашивались средства на борьбу с большевизмом, Томпсона можно оправдать, как язвительно замечает его биограф, если принять во внимание широко известное замечание относительно «бесконечной способности человеческого ума сопротивляться знаниям».

Вряд ли Томпсона успокоил лицемерный жест Вильсона и его похвалы. Не получив финансовой поддержки, он был вынужден сократить свою амбициозную программу. Робинс продолжал агитационные поездки, но, поскольку он реально понимал ситуацию, его оптимизм несколько угас. «Идея войны умерла для русского солдата», – признал он в своем дневнике 22 октября. Тем не менее он всячески помогал Томпсону в его последней отчаянной попытке предотвратить неминуемый захват власти большевиками. Оба знали, что ключи от власти в руках у Петроградского Совета. Если убедить Временное правительство согласиться на контроль Совета и раздать землю крестьянам, полагали они, положение еще можно будет спасти. Когда они обратились с этим предложением к Керенскому, он заявил, что готов был пойти на эти меры, если бы не союзники. Это их деньги поддерживали его ненадежное правительство. «Как союзники не могут понять Россию? – раздраженно воскликнул он. – Ради достижения своих целей они вынуждают меня три четверти времени говорить о западноевропейском либерализме, в то время как передо мной стоит задача продержаться еще хоть сутки. Жаль, что говорить о русском славянском социализме мне остается только одну треть времени». Было ясно, что он предоставлял Томпсону заручиться согласием союзников на задуманные им шаги.