— Аркадий, а может, мы уедем?

— Куда?

— Ну, я имею в виду… эмигрируем. В Израиль или в Америку. Ты же еврей.

— Аня, ты шутишь…

— Подожди! Ведь у меня там сын! Конечно, тебя не выпустят. Сразу, я имею в виду, не выпустят. Подержат в отказе год или два. Но мы проживем. А перед Олимпиадой они наверняка начнут выпускать даже ученых…

— Аня, забудь об этом!

— Но посмотри, что это за страна! КГБ заглядывает в замочные скважины!

— А ты думаешь — там иначе? Думаешь, ФБР не следит за учеными? Ты послушай Эндрю Янга, американского представителя в ООН: и у них там полно политических заключенных! Так что везде то же самое, Аня! Это Пушкин жалел, что черт его дернул с его талантом родиться в России! А я не жалею. Не исключено, что мне как раз повезло. Еще неизвестно, кем бы я был там, а здесь я — царь и бог! Я могу требовать у них все, что хочу, — синхрофазотрон, ракетодром, титан, платину и даже аппаратуру, которой у нас нет. Нет — то же КГБ выкрадет ее для меня в Японии, в Америке, где угодно!

— Но они используют тебя!

— Или я их? Подумай: в мире есть две команды, которые поднимают человечество в космос. Одна сидит в Хантсвилле, в Алабаме, а вторая тут, в Черноголовке. И та и другая делают вид, что создают ракеты для военных целей. И обе супердержавы швыряют на это миллиарды долларов: «Нате! Что вам еще нужно? Только скажите!» А мы поступаем, как Королев, который обещал Хрущеву суперракету, а послал в космос спутник и Гагарина.

— Но вы уже наклепали этих ракет черт знает сколько — мир можно взорвать!

— Плевать, Аня! Никакой войны мы не допустим, успокойся! Мы же не идиоты уничтожать самих себя! Моя новая система навигации хороша тем, что позволит не только попасть ракетой в окно Овального офиса — это мелочи. Она будет стыковать космические корабли в космосе! Никто в истории этого не делал, а мы сделаем. Это же фантастика, понимаешь? И пока они позволяют мне держать в руках карандаш и блокнот, я никуда отсюда не уеду. К тому же у меня все тут есть — пара штанов, красивая жена. Что еще нужно?

— Подож…

Анна выключила магнитофон.

— А дальше? — спросил Барский.

— Дальше несущественно, я стерла. Вы удовлетворены? Вы получили ответ на все ваши вопросы, не так ли?

— Ну, не на все… — Барский вдруг притянул к себе магнитофон и вытащил из него кассету.

— Что вы делаете? — испугалась Анна.

Он положил кассету в карман, потом посмотрел ей в глаза:

— Ничего. Вот вы и начали работать для нас. Спасибо.

И лишь теперь Анна с ужасом сообразила, в какую ловушку она сама себя посадила — она таки донесла в КГБ на своего мужа! И не только на мужа, но и на всех ученых, которые с ним работают!

— Отдайте кассету! — сказала она глухо.

Он молчал. Он смотрел ей в глаза и открыто, явно наслаждался ее испугом. Теперь она была в его власти! Он держал в руках вещественное доказательство ее предательства, слабости и измены и сотрудничества с КГБ. Но дело было даже не в этом. А в том, что он сломал ее морально, он заставил ее играть под него, и этот момент психологического надлома противника был самым высоким и сладостным моментом в его работе, почти оргазмом.

— Пожалуйста, отдайте… — попросила Анна, даже не предполагая, сколько чувственного наслаждения доставляет ему ее просительный тон.

Конечно, будь на его месте любой иной офицер КГБ, он бы спокойно положил эту кассету в карман, зная, что отныне может легко шантажировать Анну и заставлять ее таскать для него каштаны из мира еврейских активистов и диссидентов.

Но у Барского были совершенно иные планы. Ему не нужна была заурядная стукачка, действующая по принуждению. Улыбнувшись, он достал из кармана кассету и одним движением пальца послал ее по столу Анне. Так гроссмейстер со снисходительной улыбкой и даже удовольствием жертвует ладьей для будущего, но еще неизвестного противнику прорыва к ферзю.

— Пожалуйста, Аня, — сказал он великодушно. — Раз вы просите. Там, кстати, и нет ничего ужасного. Все, что ваш муж говорит об ученых, мы давно знаем.

Анна поспешно положила кассету и магнитофон в сумку. Она чувствовала, что и эта суетливость, и просительный тон ее, и даже великодушие Барского — все это неправильно, ужасно и будет, скорее всего, иметь для нее самые роковые последствия. Но она ничего не могла поделать с собой, ей хотелось немедленно, сейчас же сбежать отсюда и сжечь, уничтожить эту позорную кассету, словно ее никогда и не было.

Она встала и сказала не поднимая глаз:

— Я могу идти?

— О, конечно, Анна Евгеньевна, — по-джентльменски поднялся Барский. — Если вы действительно торопитесь. Я вам как-нибудь позвоню.

— Папа, а что такое жидовка? — спросила за ужином шестилетняя Ксеня.

Рубинчик и Неля, его жена, замерли от изумления, но Ксеня, как ни в чем не бывало, продолжала возиться ложкой в картофельном пюре. И только трехлетний Борька заметил оторопь родителей и, сидя на своем высоком стуле, с неожиданно взрослым интересом уставился на них.

— Где ты это слышала? — спросил наконец Рубинчик у дочки. Объяснять детям значение новых слов, которые они подхватывали то с телевизора, то на улице, всегда было его обязанностью. Но это слово…

— А мы сегодня в садике пели «Пусть всегда будет солнце». Я пела громче всех, а воспитательница сказала: «Тише, жидовка!» — И Ксеня внимательно посмотрела на отца своими темными вишневыми глазками. — Что такое жидовка?

Рубинчик еще искал в голове какое-нибудь нейтрально-уклончивое объяснение, когда Неля вдруг сказала:

— Это плохое слово, Ксеня. Ты же знаешь: плохие люди всегда завидуют хорошим людям и придумывают им плохие названия, чтобы обидеть. Вот и нам, евреям, они придумали это плохое слово. Ешь.

— Я не хочу быть еврейкой, — ответила Ксеня, жуя картофельное пюре и не обращая внимания на дальний шум поезда за окном.

— Почему? — спросил Рубинчик.

— Потому что все дразнят: «еврейка, еврейка, убила Христа!» Можно, я не буду еврейкой?

— И я! — категорично заявил Борька и даже закрутил головой из стороны в сторону. — И я не буду! Совсем!

Ночью, когда дети спали, Неля, лежа с Рубинчиком на их семейном ложе — диван-кровати, который они раскладывали на ночь в гостиной, — говорила, глядя в потолок:

— Работать стало невозможно. Родители забирают детей из моего класса. Моего лучшего пианиста Витю Тарасова директор консерватории вычеркнул из конкурса только потому, что он мог взять первое место, а его учительница — я, Рубинчик! Еврейских учеников срезают на экзаменах и отчисляют. Директор мне сказал: «А зачем на них деньги тратить? Рано или поздно они все равно уедут в Израиль». Так и сказал — мне, представляешь! И так — всюду. Я не знаю, что делать. Половина моих подруг уже уехали. Но с твоей профессией…