Челноков кивнул охранникам, и пока один держал меня, вывернув до хруста руку, другой, отцепив от пояса наручники, совсем как в кино, приковывал к батарее. И когда за камуфляжными спинами захлопнулась дверь, оставляя мне только страх и одиночество, я не выдержала и разревелась, как девчонка, несправедливо обвиненная во лжи. Господи, за что?! Он ведь убьет меня и даже не перекрестится. А до того, как убьет…

Сознание отказывалось верить в происходящее. Это неправда. Это не со мной. Сейчас я проснусь, и все будет как раньше. Но холод охвативших запястье наручников убеждал в обратном. Мне не выйти отсюда. Никогда. Семь лет я убегала от прошлого, но оно все равно настигло, и в тишине камеры мне отчетливо послышался скрип огромного колеса судьбы, готового подмять под себя мою жизнь. Скажи мне, милый, может быть, это расплата за то, что, узнав о тебе правду, я не пришла на суд, не отвечала на письма, отказывалась от свиданий, которые ты выгрызал у тюремного начальства, а потом вообще сбежала из города. Ответь, когда ты смотришь на меня сейчас оттуда, что ты чувствуешь? Злорадствуешь? Жалеешь? Или равнодушно отворачиваешься, занятый совсем другими неземными делами? Господи, как глупо… Глупо и неотвратимо. Как неотвратим щелчок замка, скрип открывающейся двери и приближающиеся тяжелые мужские шаги…

Я скользнула взглядом по лицу вошедшего и не сразу узнала его. Потому что ожидала другого. Но смотреть в эти зеленые глаза было почему-то куда трудней, чем в горящие бешенством глаза старшего Челнокова.

– Мои поздравления, Ника, – сказал Павел, и я поняла, кто стоял за моей спиной во время допроса. – Как же ловко ты всех нас развела!

– Я никого не разводила, – замотала я головой, отрицая все обвинения, – это какое-то жуткое совпадение.

– И ты невинна и чиста, как агнец божий, – он со вздохом опустился на пол рядом со мной.

– Совершенно верно. Невинна и чиста. Я не похищала твою сестру. И не знаю, где она находится… Да зачем я тебе это говорю. Все равно тебя не переубедить!

– А ты попробуй! – он с неожиданной силой сжал мои плечи. – Ну же, Ника! Если бы ты знала, как я хочу поверить тебе! Когда я прочел досье, которое передали бате, то готов был придушить тебя на месте. Но потом… Все-таки я не зря заканчивал юридический. Если предположить, что ты действительно замешана в похищении, то возникает слишком много нестыковок. Но батя почему-то уперся в эту историю с Немовым и слышать ничего не хочет. Ту заложницу ведь убили.

– А я на ее похороны ходила, – ни с того ни с сего выдала я, истерически рассмеялась и затараторила со скоростью пулемета, словно боялась, что Павел помешает моей исповеди. – Летела из Англии на свадьбу, а прилетела на похороны. Мы ведь должны были пожениться. Я его целый год не видела. Думала, увижу и буду самой счастливой в мире. До самой смерти. Так и получилось – до смерти. Только чужой. Меня допрашивали всего один раз, даже на суд свидетелем не вызвали. А потом я уехала. И решила, ты только не смейся, решила хоть чем-то искупить его вину. Наверное, потому что сама чувствовала себя виноватой. Наплюй я тогда на эту заграничную стажировку, останься с ним – ничего не случилось бы. Вот тогда-то мне и взбрело в голову стать детским телохранителем. Я поехала в Москву, нашла соответствующие курсы, получила «корочку». И семь лет бегала от самой себя, не задерживаясь подолгу на одном месте. Пока черт не занес меня сюда.

– Ника, – Павел внимательно рассматривал свои руки, – скажи, ты о нем думала, когда была со мной?

– Можно сказать и так.

– А почему имя называла другое. Толя, по-моему.

– Не Толя, а Таля. Сокращение от Виталия. Мне тогда казалось, что я придумала ему жутко красивое прозвище…

– И ты его любила?

– Да.

– А меня? – это звучало так наивно, словно ему было не двадцать шесть, а шестнадцать.

– Что?

– А меня ты любишь?

– Нет, – усилие, с которым я произнесла это «нет», могло бы сдвинуть стотонную каменную глыбу.

– Ага, – Павел удовлетворенно кивнул и перешел к изучению ногтей, – а теперь слушай внимательно. Я помогу тебе бежать, и ты сейчас же исчезнешь из города. Уедешь в самое дальнее захолустье и месяца два не будешь высовывать оттуда нос. А лучше полгода. За это время, я думаю, все прояснится, и ты сможешь вернуться.

– Куда? – захлопала я расширившимися от удивления глазами.

– Ко мне, Ника. Ко мне. Не фыркай! Лучше послушай дипломированного юриста: если хочешь кого-нибудь обмануть, разучись сначала краснеть.

Кажется, после этих слов я покраснела еще больше. Во всяком случае, уши мои горели нещадно.

– Если ты меня выпустишь, тебя отец в порошок сотрет, – пробормотала я, пытаясь унять радостно заколотившееся сердце.

– А кто говорит, что я тебя отпущу? – Павел присел на корточки и провел рукой по моей щеке. – Ты сама сбежишь. Возьмешь меня в заложники. Вот здесь в правом кармане у меня нож. Приставишь к моему горлу и позовешь охранника. Пригрозишь, что убьешь меня, если он не бросит тебе ключ от наручников и пистолет. Он бросит. Возьмешь пистолет в левую руку, направишь на меня, а правой отомкнешь наручники. Кинешь ему наручники и прикажешь приковаться ко второй батарее. Потом выйдешь отсюда и попадешь в другую комнату. Там охране пост оборудовали: телевизор поставили, стол. На этом столе лежит твоя сумочка, а в ней пара тысяч долларов. Я как раз видел, как охранник их пересчитывал. Заберешь сумку и по коридору до лифта. Поднимешься на первый этаж, пойдешь к выходу. Там стоит еще один охранник. Но, думаю, ты с ним справишься. Даже без оружия. Из офиса выйдешь и сворачивай налево. Там закоулки – сам черт ногу сломит. Домой не возвращайся, денег тебе на первое время хватит, документы у тебя с собой. Из города выбирайся на попутке. Только сначала зайди в какой-нибудь магазин и переоденься во что-нибудь менее… – он окинул меня цепким оценивающим взглядом, – менее заметное. Ясно?

– Куда яснее, гражданин начальник. Только все это – бред сивой кобылы. Охранник нас сразу в сговоре заподозрит. Думаешь, он поверит, что омоновец, хоть и бывший, не справится с женщиной, прикованной к батарее? Позволит приставить себе нож к горлу и не сумеет скрутить ее в бараний рог?

– Конечно, не сумеет, – улыбнулся Павел. – Потому что будет валяться на полу без сознания. Видишь ли, Ника, наверное, полгорода знает, что если ударить меня сюда, – он раздвинул волосы надо лбом, открывая шрам на темени, – даже совсем не сильно, то я просто вырублюсь и буду в отключке не менее получаса. Так что давай, бей. Время дорого.

Он склонил голову так, будто укладывал ее на плаху, и на долю секунды мне почудилось, что сейчас произойдет непоправимое. Что если я ударю по голове, подставленной Павлом с какой-то мрачной торжественностью, то ему уже никогда не подняться. «Я убью его, – промелькнуло в голове. – Боюсь, он погибнет из-за меня». Должно быть, это моя цыганская кровь в очередной раз подала свой голос. Она всегда была горазда на различные предчувствия.