Хотелось поскорей убежать от этой жуткой кучки, извергшейся из меня, однако ноги не держали, подкашивались. Я привалилась к прохладной стене, жадно хватая ртом свежий воздух и мечтая только об одном – чтобы меня никто не увидел.

Однако мне не повезло. Какая-то женщина с ведром помоев вышла из дому, направляясь к сливной яме, и заметила меня.

От дурного запаха на меня накатил новый приступ тошноты – и меня снова вывернуло.

– Да шо ж, шалава, делаешь мне тут кучу?! Туточки и без тебя все имеет такой вонючий нюх! – вскричала было женщина сердито, но взглянула на меня, переменилась в лице и сказала сочувственно, почти ласково: – Да ты, шо ли, беременная? Ах бедняга же ж! Бежи бистренька до своей мамы и ляжь да лежи дома. Нашла ж ты время брюхо по улицам таскать!

– Я не беременна! – в ужасе вскричала я, а она ухмыльнулась:

– Ага, расскажи своей бабушке! Ну, колы не хошь, нехай будешь не совсем беременная, а немножко! Самую толечку! – И пошла со своим ведром дальше.

От страха у меня вновь пробудились силы, и я понеслась дальше по Пушкинской, гоня от себя страшные мысли, но слова этой женщины реяли над мной и жалили как пчелы:

– Беременная! Беременная!

Но этого не могло быть! Этого не должно было быть! Я бежала, пытаясь вспомнить, когда в последний раз у меня проходили женские дни, но вспомнить не могла. Я ничего не понимала в этом деле и даже не думала, что от того, что со мной делал Тобольский, может родиться ребенок. И какой, о Господи, какой ребенок может родиться от этого жестокого насилия, которому меня подвергал кокаинист, марафетчик?!

Я больше не замечала дороги, не замечала людей на улицах, бежала со всех ног. Вот, слава богу, дом, где живут Хаймовичи.

Я взлетела по лестнице, затарабанила в дверь.

А что, если их нет?!

Но вот зашаркали осторожные шажки, и голос мадам Хаймович спросил с опаской:

– Кого принесло?

– Это Надя, откройте! – выпалила я. – У меня записка от Вирки.

– От Вирочки? – воскликнула мадам Хаймович и начала торопливо отпирать, щелкая замками и защелками.

Наконец открыла, только глянула на меня – да так и ахнула:

– Вус тропылось?[35] Шо ты такая вся перевернутая? Или… или беременная? Таки да? Или таки нет?

Я только глазами захлопала. И эту туда же понесло! Но откуда она знает?!

– Кадухис![36] – всплеснула руками мадам Хаймович. – Таки да, шо ли? И от когда?

У меня так тряслись губы, что я не могла говорить.

– Да чего трясешься? – сердито спросила мадам Хаймович, втаскивая меня в прихожую. – Большое дело! Ты, шо ли, первая, кого мужик сфаловал[37] да после ноги сделал?

– Я не знаю, – пролепетала я. – Я еще не уверена…

– Да шо тут уверена – не уверена, – фыркнула мадам Хаймович, – я же ж насквозь тебя вижу. Будя кашу размазывать! По носу понятно, что дитёнок в животе. И не делай морду, будто тебе плевать! Эх, девка…

У меня подкосились ноги, я почувствовала, что падаю, а потом и в самом деле рухнула на колени и завыла, ужасаясь и этой кошмарной вести, и своему звериному вою.

– Да ладно душу рвать, ладно! – пробормотала мадам Хаймович сочувственно. – Дитя тебе, значит, без надобности? Да уж… Ну вот что, Надя, шоб меня совесть не царапала, скажу: в нашем доме живет доктор, Моисей Абрамович Левинсон, он девкам вроде тебя помогает. Но, как ты сама понимаешь, без монеты нигде и нишо не делается. Так и туточки… Ты бежи бегом домой, а завтра с утречка приходи. Я с ним уговорюсь, шоб он тебе втихаря помог. Он в душу никому не лезет, не спросит, кто да шо. И не гад, который только от голдиков чистит, а не лечит! Давай щас бежи, а я тоже побегу: скажу, кому надо, шоб Вирочку от вас забрали.

Она набросила свой всесезонный клетчатый платок, рывком подняла меня с полу и буквально вытолкала из квартиры. Ноги меня не держали; мадам Хаймович это поняла и, бормоча какие-то еврейские ругательства, помогла мне спуститься по лестнице.

На первом этаже ткнула пальцем в дверь – мол, доктор здесь живет. Повторила:

– Завтра с утречка бежи с голдиками! – и укатилась восвояси с невероятной для ее коротконогой кругленькой фигурки быстротой.

А я побрела домой.

Мама сразу заметила, что я не в себе, да я и была не в себе: чувствовала себя совершенно больной не только от своего состояния, но и от ненависти к человеку, который вверг меня в это состояние. С ужасом чувствовала, что была бы счастлива узнать о его смерти. Я готова была простить ему насилие, заточение, но того, что со мной происходило сейчас, простить не могла.

Родители места себе не находили, глядя на меня, и наконец я не выдержала их взглядов, их тревоги: увела их в другую комнату, подальше от Виркиных всеслышаших ушей, и все рассказала.

Они постарели на глазах. Я с трудом сообщила о том, что мадам Хаймович завтра отведет меня к врачу, который нас всех избавит от этого кошмара.

Отец вздохнул с облегчением:

– Надюша, любые деньги, которые он запросит…

– Погодите, – вдруг сказала мама, хватая нас за руки и стискивая в своих. – Может быть, ничего страшного? Ребенок никогда не узнает своего… ну, того человека. Он будет только наш. Это будет наше родное дитя, понимаешь, Надюша? Я была лишена этого счастья, так пусть у меня будет мой внучек или внучка, которого я с младенчества на руках буду держать.

– Что? – нахмурился отец. – Ты была лишена этого счастья? Что это значит?!

– Папа, не надо, я все знаю, – устало сказала я. – Мама мне рассказала. Но это не имеет никакого значения, совершенно никакого! Я вас люблю, кроме вас у меня нет никого на свете, я ради вас готова на все.

– Ты это доказала, – пробормотал отец. – И сейчас, Сима, мы должны поступить так, как хочет Надя.

Время тянулось бесконечно… Едва стемнело, в дверь постучали.

Отец открыл – на пороге стоял маленький тщедушный германский солдат.

– Was wollen Sie?[38] – спросил отец удивленно.

– Свои, – буркнул солдат. – Надю покличьте.

Я стояла за углом, выглянула – и сразу узнала маленького носатого «Алексея Югова».

И снова тошнота подкатила к горлу – от ненависти к этим тварям, к племени которых принадлежал и Тобольский. Захотелось хоть как дать понять этому «Югову», что я о них о всех думаю.

– А, здравствуйте, товарищ Комар, – проговорила я самым радушным тоном. – Как поживаете? Все дачки грабите на Большом Фонтане? Излишки изымаете? Или теперь хвост вам прищемили?