Итак, мы уложили Вирку на мою кровать, сама я устроилась на полу и вскоре, засыпая под ее надсадное, горячечное дыхание, вдруг подумала, что жизнь моя, похоже, никогда не наладится, что я вообще-то не живу, а как бы вишу в петле, сплетенной для меня судьбой: раскачиваюсь, пытаясь достать носками табурет, стоящий под ногами, и только преисполняюсь надежды на спасение, как снова ощущаю, что опора уходит из-под ног и вот-вот опрокинется.

* * *

Спустя несколько дней Вирка начала поправляться. Следует сказать, что мы ухаживали за ней очень старательно, потому что надеялись, что, чем скорей она выздоровеет, тем скорей покинет наш дом. Мы почти не разговаривали. Я вообще старалась пореже бывать в своей комнате, боясь любых разговоров с ней, – за себя боялась, что выдержки не хватит и я брошу ей в лицо все упреки и обвинения, которые она заслуживала. Впрочем, она тоже держалась тише воды ниже травы – и от слабости, и потому, конечно, что понимала, насколько зависит от нас.

Мадам Хаймович забегала чуть не каждый день с кошелками продуктов, которыми следовало откармливать ее ненаглядную доченьку, и очень удивлялась, что мы – даже не сговариваясь! – не притрагивались к этой еде.

– Ишь, задрали носы, – шипела она, унося недоеденные форшмак, хлеб, жареное мясо. – Фанабериями сыты не будете! С голоду подохнете, кто за Вирочкой ухаживать будет? Почему ни кецыка[31] брать не хочете? Я не хочу, шоб Вирочка сидела у вас на цаваре![32] Сами-то чего кушаете? На шо покупаете? Или заначка заначена?

Мы отмалчивались, и желая, чтобы Вирка поскорей выздоровела, и боясь этого дня, потому что она, когда сможет сама подниматься с постели, начнет, конечно, шастать по дому, подслушивать наши разговоры и – с нее станется! – копаться в наших вещах. Отец снова перепрятал те ценности, которые были заложены за картину, разместив их за задней стенкой нашего весьма обшарпанного и непрезентабельного кухонного буфета.

Мы, наконец, сообразили, что наш не самый скудный стол и наше высокомерное нежелание касаться того, что приносила мадам Хаймович, может эту ушлую дамочку и ее еще более ушлую дочь насторожить и навести на мысль, что не все, далеко не все «излишки» были изъяты у нас во время того приснопамятного обыска! Однако нам требовалось очень сильно сломить свою гордость, вернее, гордыню, чтобы заставить-таки отпробовать стряпни мадам Хаймович – даже в целях маскировки. Но тут произошел случай, который очень многое изменил в нашей жизни.

Как-то вечером раздался стук в дверь. Мама решила, что это пришла мадам Хаймович, и открыла дверь, не спросив, кто там. Однако на пороге оказалась не мать Вирки, а молодой человек в форме германского офицера.

Мама испуганно вскрикнула, встревоженный отец бросился в прихожую – и до меня донесся его радостный крик:

– Господин Красносельский! Вы живы! Вот счастье-то! Проходите, проходите! Милости прошу!

Я выглянула в прихожую.

Он был не очень высокий – среднего роста, с прекрасными русыми вьющимися волосами, с небольшими светлыми усиками, голубоглазый, очень стройный. Он него исходило сияние молодости, огромной жизненной силы и доброты.

«Иван-царевич!» – подумала я. Серая форма ему не слишком шла, сидела мешковато, но все равно он был очень красив, даже при том, что щеки у него ввалились и глаза были окружены темными тенями.

– Сима, Надя, познакомьтесь, это… – начал было отец и растерянно развел руками: – Простите, господин Красносельский, я не знаю, как вас зовут! Там, где мы встретились, было не до представлений по всем правилам. – Он протянул руку: – Владимир Петрович.

– Быть не может! – засмеялся Красносельский. – Да ведь и я Владимир Петрович!

Они стояли, держась за руки, и смеялись, и мы с мамой невольно засмеялись, глядя на них. В этом красивом молодом человеке было что-то настолько располагающее, внушающее доверие, что хотелось говорить с ним – даже о какой-нибудь чепухе, только бы говорить, смеяться с ним – даже самым пустякам, только бы смеяться, смотреть на него и радоваться, что есть на свете такие светлые лица, такие ясные глаза и такой радостный смех.

Отец представил нас Красносельскому. Матери гость поцеловал руку, мою руку задержал в своей.

– Счастлив познакомиться, – пробормотал он, запинаясь, внимательно вглядываясь мне в лицо, и меня вдруг словно ледяной водой облили: а что, если после внезапного освобождения отца в камере пошли разговоры, почему он освобожден, какая цена была за это заплачена? Что, если кто-то из охранников знал это и разболтал?!

Перед самой собой и перед Богом мне не было стыдно этой цены, но стоило только представить, что этому светлому юноше известно, что я жила с Тобольским, что я жена Тобольского – пусть не венчанная, пусть только на основании бумажки с печатью, но жена, – как мне стало дурно. Тошнота подкатила к горлу, я выдернула свою руку из его, потупилась.

– Извините, – пробормотал Красносельский, – я веду себя непростительно бесцеремонно, но мне показалось, Надежда Владимировна, что я вас где-то уже видел, причем в белом платье, с распущенными волосами…

Я оцепенела.

Белое платье, распущенные волосы… Да ведь и он говорит об Анастасии, которая именно так выглядит на всех своих снимках!

– Надюша, дай водички, внученька, – послышался в эту минуту хриплый, страдальческий голос из моей комнатки.

– Извините, – пробормотала я, возблагодарив судьбу в лице Вирки, которая дала мне возможность избежать того опасного направления, которое мог принять разговор с Красносельским. Не знаю, уловил ли он облегченный вздох, который испустили и родители. – Извините, там у нас больная бабушка. Надо посмотреть, что с ней.

И я улетела в свою комнату.

Там было полутемно.

Стоило мне войти, как горячая худая рука обхватила меня за шею сзади, а к виску моему оказалось приткнуто что-то твердое, металлическое. Раздался щелчок, а потом шепот:

– Ша! Только рыпнись, только вякни – застрелю!

Шепот принадлежал Вирке, державшая меня рука тоже была ее. В висок мой утыкался револьверный ствол, а щелчок был щелчком взводимого курка – это даже мне было понятно. Так, значит, у Вирки имелось оружие… Не иначе его притащила мадам Хаймович вместе с продуктами.

– Посидишь тут со мной, внученька, пока этот босяк в погонах не отчалит, – прошипела Вирка с издевкой. – А то кто вас знает, шо вам там в ваши дурные бошки забредет! Мож, заорете: «Рятуйте, господин охвицер, у нас туточки одна скаженная большевичка ховается!»

Итак, она боялась, что мы можем ее выдать. Но ведь выдать ее – это значило выдать и меня!

– Не беспокойся, – прохрипела я. – Нам это и в голову не пришло.

– Зато тебе в башку пуля придет, если рыпнешься! – повторила Вирка.