Каждую ночь мы ждали, что нагрянет Вирка с кем-нибудь из своих бандитов. Но, на наше счастье, она не показывалась. Черт ее знает, что там с ней происходило, то ли мадам Хаймович умолила ее больше меня не трогать, то ли случилось с ней что-то, то ли просто боялась нос высунуть из той норы, куда забилась. Ах, как хотелось надеяться, что она из нее уже никогда не высунется, что большевики не вернутся! Как хотелось остаться в Одессе! Но дело было не только в Вирке, а прежде всего во мне – в гнусной метке, которая словно бы горела в моем лбу, о том, кем меня сделал Тобольский.

Из газет тем временем стало известно, что большевики начали перевозить царскую семью в Екатеринбург. Узнав об этом, я подумала, что теперь Тобольский, возможно, будет именоваться Екатеринбургским.

Ничего смешного в этом предположении не было, однако меня вдруг охватил приступ неистового хохота, перешедшего в горькие рыдания. Ах, как же я оплакивала свою судьбу, как часто впадала в истерику, в том числе и от неопределенности нашего положения!

Невозможно описать, в каком мы все были состоянии. Нас словно поджаривали на сковородке, на медленном огне! Вернее сказать, мы словно бы сидели на пороховой бочке, к которой в любую минуту могли поднести факел.

И вот вдруг, в первых числах мая, отец, который чуть ли не месяц ходил по всем пристаням, знакомился с лодочниками, бывал даже в баржанах[40], вернулся с двумя радостными вестями: немецкие войска заняли Крым от Севастополя до Керчи, почти не встретив сопротивления, а еще он нашел человека, который регулярно ходил в Крым со своей шаландой.

Это был контрабандист, который пробавлялся и перевозкой людей, когда не было товара. Сговорились об оплате, о том, что вещей при нас почти не будет, чтобы лодку не перегружать.

Однако надо было еще выждать, чтобы прошли «поганые дни», как называли здесь штормовую погоду.

Чем дольше мы ждали, чем ближе подходил день спасения, тем напряженнее было наше состояние. И вот наконец…

И вот наконец мы собрали самый минимум вещей и продуктов, зашили каждому в одежду наши ценности, разделив их поровну, просто на всякий случай, – и, вознеся молитвы Николаю Чудотворцу, хранителю рыбаков и мореходов, отправились в опасный путь.

Путь этот был по-настоящему страшен, однако после этого я повидала так много ужасного, что он почти весь стерся из моей памяти новыми жуткими впечатлениями. Но вот что запомнила хорошо: когда мы были уже в открытом море, начало вдруг свежеть, подул «поганый ветер» и поднялась буря. Правда, ветер был хоть поганый, но попутный, однако нашу шаланду швыряло по направлению к крымскому берегу, как жалкую скорлупку, в любой миг она могла опрокинуться. Наверное, до девятого вала было далеко, однако нам хватило, чтобы натерпеться страху! Мы старались не показывать свой ужас, однако мысленно простились друг с другом и с жизнью.

Рыбак, пытаясь убрать неподдающийся парус, вдруг разразился матом, да таким, что плохо пришлось и Господу Богу, и Богородице, и всем святым, в том числе Николаю Чудотворцу, который спокойно смотрел на то, как мы погибали.

Миновало некоторое время, и шквал поутих, а потом и вовсе ветер унесся бушевать в иные дали. Но мы, конечно, все еще были не в себе. И вот мама, мокрая как мышь – да на нас на всех сухой нитки не было! – вдруг разрыдалась и закричала:

– Как вам, Иван Олексович (так звали нашего перевозчика) не стыдно! Мало того, что вы непристойно выражались при женщинах, так вы еще оскорбили и всех святых!

Иван Олексович, судя по выражению его лица, хотел выразиться так же крепко, а то и еще крепче, однако вдруг смягчился и, уже снисходительно, глядя на нас как на слабоумных или детей, проговорил:

– И чему ж вас тильки в гимназиях вучилы? Шо ж, Бог не розумие, взаправду я его матом крою аль шуткую?! А Микола Чудотворец – той и навовсе свой брат, обид на нас не держит!

* * *

Мы высадились где-то на крымском побережье чуть живые от страха и усталости примерно через шестнадцать часов после того, как отчалили от побережья Одесчины. Какое-то время мы только и могли, что пытаться очнуться и собраться с силами: мокрые насквозь, в просоленной одежде, которая на ярком и жарком солнце быстро вставала колом, едва живые от голода и жажды. Мы мгновенно расправились с тем запасом продуктов и воды, который у нас был с собой, угостили и нашего кормчего, и только тогда осознали, что мы примерно в часе ходьбы от Севастополя, куда, согласно уговору, Иван Олексович должен был нас доставить.

– В Севастополе швабы порядки свои наводят, – хмуро ответил он на наши недоумевающие вопросы. – Бумажки из ихней комендатуры нету – враз задерживают и начинают душу вынать: кто ты да откудова. Вам лучше город обойти да прямиком двигать на Ялту. Не скажу, шо близко – под девяносто верст, да шо с того, ноги есть, авось доплететесь. У вас в Ялте жилье-то есть чи ни?

– Есть, – рассеянно пробормотал отец. – Но до него еще надо, как вы выразились, доплестись. Девяносто верст, Боже мой!

Мы, конечно, еще в Одессе узнали об этом расстоянии, были к нему готовы, но сейчас эта цифра снова поразила нас своей громадностью. Сколь же дней мы будем тащиться?!

– А может быть, вы бы нас довезли по морю? – робко спросили мама, и лодочник расхохотался:

– Вы мне просто начинаете нравиться! Обратно охота над бортом повисеть?

Меня снова замутило, стоило вспомнить, как нас всех поочередно начинало рвать от чудовищной качки. Отец с мамой тоже позеленели.

– Ви вот шо лучше сделайте, – посоветовал лодочник. – Пешим ходом, конечно, ноги в кровь сотрете. Сыщите какого ни есть татарина с хурой[41] чи с арбой, шоб довез вас до той Ялты потихонечку. Ехать, конечно, не так шоб мягко, а все ж полегче, чем на волнах еще часиков пять болтаться.

– А где ж нам взять того татарина? – спросила измученная мама.

– Да хочь где, – пожал плечами Иван Олексович. – При дороге стойте да покличьте кого-нито. Не сыщете такого, шоб прямиком в Ялту шел, так попутный какой вас возьмет, потом другой, третий – так язык до Ялты и доведет. Только вот шо вам скажу. Если арба тихо идет, на ту не проситесь. Ищите которая со скрипом, да погромче.

– Это почему же? – изумился отец.

– А колы арба скрипит, стал-быть, честный человек едет, ему скрывать не надо, шо он вже близенько.

– А зачем ему это?

– Тихо едет – стал-быть, вор подкрадывается. Со скрипом – значит, честный человек, неча таиться. А таперича звиняйте, люди добрые, мне пора свои дела робыть. Тока я вам вот шо скажу: за мной не ходите, там, в том селе, русских сильно не любят! Большевики там полютовали так полютовали! Как бы вам за них не аукнулось!

– А что же вы туда идти не боитесь? – спросила я.