– Щенок Харальда и тролль Стирбьёрна, – проворчал Асгот, ухмыльнувшись побелевшими от холода губами. – Конунг Горм обделается, когда узнает.

И все же, хотя Асгот и делал вид, что на него не произвело впечатления появление Сигурда и Свейна, он положил скованное цепью запястье на бревно, чтобы Сигурд смог поставить долото между звеньями и ударить по нему молотком.

– Мы можем оставить тебя здесь, годи, – предложил Сигурд, прежде чем нанести первый удар.

– Думаю, я уйду с тобой, юный Сигурд, – заявил, фыркнув, Асгот, – хотя мне очень хочется увидеть лицо Бифлинди, когда утром он обнаружит пустое кольцо.

Свейн поморщился, когда раздался резкий звон металла, но через пять ударов железо лопнуло, Асгот вытащил руку и принялся тереть запястье другой рукой.

– Не пустое, – сказал Сигурд, снова открывая рюкзак.

Он вытащил оттуда лисью лапу, мех на которой потемнел, промок и стал скользким, а плоть на обрубке – белой и бескровной после того, как провела в воде столько времени. Он крепко ухватился за лапу, сжал ее, чтобы соединить когти, и протолкнул сквозь железное кольцо до самого бедра, слишком толстого, чтобы продвинуться дальше. Они рассчитывали, что лапа останется на месте, несмотря на прилив.

Свейн ухмылялся, точно демон, и Асгот, который понял, что они задумали, пробормотал молитву, обращаясь к Одину и Локи, богу проказ, надеясь, что те всё видят.

На следующий день, когда начнется отлив, конунг Горм и его люди придут сюда, ожидая увидеть объеденный крабами и залитый водой труп на плоском камне. Но вместо этого их глазам предстанет лисья нога, и, скорее всего, никто не осмелится приблизиться настолько, чтобы понять, что железное кольцо сломано. История о том, что годи ярла Харальда превратился в существо с острыми зубами, которое сумело отгрызть собственную лапу и спастись от смерти, разнесется по Авальдснесу, точно пламя пожара.

– Это очень сильная магия, – сказал Асгот.

На востоке уже появились первые признаки рассвета, и они понимали, что медлить нельзя. Асгот был бледным, словно труп, руки и ноги у него затекли от холода, и диковинные рисунки и круги на теле казались живыми, так сильно он дрожал. Но он был жив.

Боги наблюдали за ними.

***

Руна все еще чувствовала, как отчаянно дрожит все ее тело, хотя и говорила себе, что никто этого не заметит. По крайней мере, в свете ламп с тресковым маслом, подвешенных на цепях к толстым балкам в медовом зале ярла. Она не могла даже представить, что кровь работорговца брызнет во все стороны и попадет ей на лицо, когда Герт разрубил его пополам, но ей казалось, что она все еще чувствует ее привкус во рту. В ушах у Руны продолжали звучать крики ее подруги Сванильды, как будто они проникли туда, словно червь, который никак не может выбраться наружу. Закрывая глаза, она видела лицо Герта, застывшее, точно темное пятно под веками, когда воины Рандвера вонзили копья ему в спину и бока. На нем мешались стыд и ярость от того, что он не смог спасти двоюродную сестру. Или гнев на товарищей, которые не выскочили из толпы, чтобы сразиться с ним рядом?

Руна видела Улафа, Свейна и Гендила, несмотря на их попытки смешаться с толпой купцов, ремесленников и крестьян. Сигурда она тоже заметила – и задохнулась от накатившей радости. Тэны Рандвера сказали ей, что ее отец и братья погибли в сражении неподалеку от замка Горма в Авальдснесе, и, когда Руна это услышала, она тоже хотела умереть – ведь это означало, что все потеряно.

Но увидев Сигурда на невольничьем рынке на Реннесёе, так близко, что могла бы его позвать, она, будто выбралась из темного кошмара, и сердце заколотилось у нее в груди, точно молот по наковальне.

Руна подозревала, что ей не удается унять дрожь – не потому, что она оказалась так же близко к смерти и крови в этот день, как воин в третьем ряду «стены щитов», и даже не из-за того, что ее подругу продали карлу с жирной бородой – такова была судьба Сванильды, – когда хаос рассеялся и люди Рандвера унесли окровавленные тела. Нет, она никак не могла успокоиться, узнав, что Сигурду каким-то образом удалось спастись, он избежал смерти, забравшей всю ее семью – даже мать, которую Руна видела в последний раз, когда ее зарубил один из людей Рандвера (но перед этим Гримхильда успела вспороть живот другому своим скрамасаксом).

Ее брат, про которого люди говорили, что его любит Один, жив, и Руна знала, что он за ней придет…

– Что с тобой, девочка? Ты не голодна?

Она сердито посмотрела на ярла Рандвера, позволив ненависти в глазах окутать его, точно плащом в плохую погоду, но он лишь пожал плечами и снова повернулся к соседу, с которым пил и разговаривал.

…Руне так отчаянно хотелось встретиться глазами с Сигурдом, дать ему знать, что она его видела, хотя бы ради того, чтобы удержать от какой-нибудь глупости – ведь он, наверное, даже не подозревал, что ярл Рандвер расставил своих людей в толпе покупателей и зевак. Ей потребовалась вся ее сила воли, чтобы не смотреть на Сигурда; она знала, что Амлет, второй сын Рандвера, внимательно за ней наблюдает. Девушка чувствовала кожей его взгляд, пронзавший ее, будто когти ястреба, и не сомневалась, что он все поймет.

Потом из толпы выскочил Герт, и работорговец умер от его меча, а в следующее мгновение брата Сванильды, попытавшегося спасти ее, убили, и Руна мысленно взмолилась, обращаясь к Сигурду, чтобы тот не стал жертвой собственной гордости. Наверное, в тот момент Один направлял Сигурда, и поэтому он не вытащил меч и не вступил в схватку. Впрочем, в этом Руна сомневалась: разве имя «Один» не означает «ярость»? Уж он-то обязательно толкнул бы Сигурда в драку, а потом смеялся бы, радуясь пролитой крови. Скорее убрать меч в ножны Сигурда заставил соратник их отца, Улаф. Учитывая, что наследная линия Харальда практически уничтожена клятвопреступниками и алчными людьми, Улаф, вне всякого сомнения, не мог допустить, чтобы Сигурд так дешево отдал свою жизнь. Он относился ко всем детям Харальда и Гримхильды, как к собственным, и Руна знала, что Улаф будет и сейчас защищать Сигурда, и ее это утешало.

И все же она сидела в медовом зале их врага, ела его мясо и пила мед – и не могла справиться с разочарованием, мучившим ее, точно сильный ожог, от того, что брат не попытался ее спасти. Руна стыдилась своих мыслей, но ей никак не удавалось их прогнать. Она видела, что Амлет и старший сын ярла Храни смотрели на нее, как люди, мечтающие украсть меч из-под носа его хозяина. Даже их маленький сводный брат Аки, которому было не больше одиннадцати, не сводил с нее глаз, и в них она видела такой голод, что по коже у нее начинали бегать мурашки. Но из всех сыновей ярла Рандвера только Храни участвовал в рейде на Скуденесхавн, принесший смерть и отчаяние, и она ненавидела его за это.

– Мы не собирались причинять вред твоей матери, – сказал ей ярл Рандвер, когда его корабль причалил к пристани в Хиндере и жажда крови отступила, словно отлив. – Но она распорола живот Андветту, и его друг не стал дожидаться, когда она сделает то же самое и с ним.

Руна видела, как Андветт извивался на скамье на корабле Рандвера; из жуткой раны торчали блестящие красные внутренности, а зеленая шерсть рубахи так пропиталась кровью, что казалась черной. Остальные с мрачными лицами стояли вокруг него, заверяя, что он обязательно получит место в Вальхалле, и передавали послания своим друзьям и отцам, которые уже отправились туда. Впрочем, Андветт не слишком их слушал – лишь скрипел зубами и жалобно стонал.