Тем самым надеялись удовлетворить чаяния исламистов, все активнее терроризировавших столицу.

— Рады, безмерно рады, — принялись причитать подбежавшие гурьбой деммарионетки. Он в ответ вежливо, но чуть брезгливо улыбался.

— Мистер Блонд, мне надо срочно поговорить с вами тет-а-тет, — почти сразу оттер его от своих настырных коллег спикер Госдумы (он теперь после ликвидации института президентства, как антилиберального, был самым главным). — Признаюсь без обиняков, только на вас надежда. Уже сил нет никаких. Каждую ночь ко мне приходит потусторонний бегемот.

* * *

Лом-Али, перебирая четки и поглаживая огненно-рыжую свою бороду, сидел в режиссерском кресле на сцене театра «Современник». Все здесь было ему чуждо и неприемлемо. Взорвать такое непотребное ни на что благое заведение, по его убеждению, сам Аллах велел. Заложники-актеры в зрительских креслах трепетали. Уж больно угрюмым и нелюдимым был тот, от кого зависели сейчас их бренные жизни. Они слишком явственно ощущали — от такого ждать пощады не приходится.

По проходам между тем шныряли юные моджахеды, умело минируя все, что ни попадя. Преобладали среди них славяне. С тех пор как весь Северный Кавказ превратился в клокочущее вооруженными конфликтами месиво, туда, как в былые века на Дон, стекались молодые и горячие разных племен и народов. Большинство в итоге вставало под ваххабитские знамена.

Чекистский режим, успешно истребляя правоориентированных экстремистов, с исламскими джамаатами, стремительно плодившимися в горских республиках, совладать не мог. Лубянские просто удерживали кое-как регион под контролем, подогревая межнациональную напряженность, провоцируя кровную вражду местных кланов. Короче, по мере сил разделяли и властвовали, сея братоубийственность на многострадальной земле, видевшей Ноя, Хаджи-Мурата и Шамиля Басаева.

Однако смута, разразившаяся в стране, опрокинула кавказский клубящийся насилием котел. И его содержимое начало стремительно затоплять Центральную Россию и столицу само собой. Чистопрудненский джамаат был одним из самых мощных и перспективных. Связано это было с тем, что духовно его окормлял лично Абу-Джихад, крупный теоретик ваххабизма, проживавший с детства в одном из переулков, сбегавших от Покровки вниз. Его-то проповеднический дар и зачаровывал не находившую иного смысла славянскую молодежь.

Парадоксальным образом он даже в период диктатуры не был репрессирован. Объяснить это можно было лишь немыслимой изощренностью его ума. Творения Абу-Джихада были столь глубоки, что донырнуть до дна, где и таилась тотальная античеловеческая агрессия, эксперты спецслужб были не в силах. А оттого, проявляя преступную халатность, не придавали им надлежащего значения.

Бойцы Лома-Али, который был военным лидером джамаата, вели неспешный огонь из окон театра по то и дело перебегавшим туда-сюда спецназовцам. А сам он тем временем думал, что бы такое за жизни заложников потребовать. Ему казалось, что реально пора уже синюю полоску на российском флаге заменить зеленой, а на белой — неплохо бы написать «Аллаху акбар!». Однако без консультации с Абу-Джихадом он на это не решался. Оттого и теребил бороду все неистовей и неистовей.

Лом-Али был моджахедом со стажем. Начав свой боевой путь в окрестностях родного аула во Вторую чеченскую, он позже перебрался в Ирак. После же много где побывал, успешно сражаясь то с российскими, то с американскими шайтанами. На Москве осел он недавно. Обстановка здесь была сложная, как ему не уставал объяснять Абу-Джихад. Привычные для Лома-Али методы не всегда были адекватны. А ему так хотелось иной раз устроить в каком-нибудь отдельно взятом микрорайоне компактный, но запоминающийся холокост.

Размышления моджахеда были прерваны неясного происхождения грохотом над головой. Он резко взметнул к потолку бороду — прямо на него камнем падал некто окровавленный со здоровенным и странно сверкающим ножом в руке.

* * *

— Это что ж за зверь его так? — всплеснула руками Гульнара, выбежавшая на крыльцо избы следом за Юрием.

— А это и не зверь вовсе, есть такая маза, — протянул задумчиво бывалый таежник (успевший, впрочем, и в Чечне «поохотиться») Валера Кривых. Он присел и принялся внимательно изучать истерзанную плоть сотоварища. Поцокал языком и продолжил: — Разделали Захара грамотно. Гляди — филейные части отрезали и выпотрошили по уму.

Партизаны молчали потрясенные. Командир каменел лицом. Только Гульнара тихонько всхлипывала, припав к покосившимся ступенькам.

— Где нашли? — спросил Юрий у бойцов, притащивших тело из тайги.

— Верстах в пяти отсюда, в овраге. Волки над ним уже собирались, — доложил молодой боец с алой октябрятской звездочкой (коммунистическая атрибутика была в дефиците) на черной вязаной шапке.

— И кто там в округе промышлять может? — деловито, стараясь не выдавать собственной потрясенности и пытаясь не глядеть на труп, в общем-то, ставшего близким ему человека, поинтересовался командир.

— Да там верстах в семи к западу сектанты обитают, но вроде люди божьи, по слухам. Хотя никто из наших их пока не встречал, — словно бы оправдываясь, сообщил парнишка.

Партизаны перебазировались в эту покинутую давным-давно деревушку буквально пару дней назад, после того как та же Гульнара сообщила, что старый район дислокации вычислен вездесущими китайцами (их спецназ уже вовсю шнырял в округе). Соответственно толком осмотреться да приглядеться к соседям у котелковских бойцов времени не было.

— Значит, пора повстречаться, — рубанул Юрий. И внутренне покорил себя за явный недосмотр и упование на авось. Но бойцам вида не подал и отдал приказ: — Левченко, Кривых, Сабуров, Абрамян, ко мне!

У Котелкова было давнее правило, привитое ему покойным уже старым зубром генералом Шуршалиным, — никогда не оставлять непонятки на потом. Потому как они непоправимо разлагают коллектив. Бойцы впадают в задумчивость, а она — главный враг решимости. Рефлексировать же может себе позволить только командир, да и то по праздникам.

Уже через каких-то полчаса, проинструктировав Гульнару и тепло с ней простившись, Юрий во главе небольшого отряда выступил в поход. Заснеженная тайга была, как обычно, величава и загадочна. Свинцовые облака, казалось, пригибают к земле верхушки мохнатых елей. А их колючие лапы норовили преградить путь небольшому, но отчаянному отряду. При этом чем дальше партизаны углублялись в чащу, тем почему-то тревожнее становилось у них на душе. Что-то зловещее как будто висело в звенящем стылом воздухе и постепенно сгущалось, сдавливая сердца бойцов ежовыми рукавицами ужасающего предчувствия.

Юрий бывал в разных передрягах, видел смерть разных видов и сортов. Срывался в пропасти. Тонул в бурных реках. Погребала его земля, вздыбленная взрывом. Наконец горел он даже как-то в танке. То есть все стихии, с какими человек дело имеет, норовили его поглотить. Только он не давался.

После исполнения последнего задания генерала госбезопасности Шуршалина, ввязавшегося в гибельную для себя борьбу против разрушительного для родины заговора, Котелков отправился на Памир. Любивший его, как сына, генерал знал, куда услать Юру, чтобы уберечь его от мстительной руки неумолимых внутренних врагов. Оттуда он совершал рейды и в Афганистан, и в Пакистан, налаживая связи-контакты, каковые могли бы сыграть немалую роль в грядущем (Юрий в это безоговорочно верил) возрождении геополитического могущества России. И непременно (он опять-таки не сомневался) она будет Советской.