Потом запахло дымом, и оба ускорили шаги. Лошадь заржала – и впереди, за деревьями, заржали другие кони.

– О чем они пировали? – тихо спросил Стократ.

– Не могу объяснить.

Стократ неприятно поразился – ему показалось в первый момент, что мальчишка высокомерен. Но Шмель повернул голову и посмотрел на него искренне и совершенно беспомощно:

– Я думаю, что они пировали о свете. Но у них в Языке нет слова «свет» и нет понятия «видеть». Мне показалось, это их мучит…

Стократ открыл рот, чтобы сообщить ему важное – но в этот момент навстречу им выехали вооруженные всадники, и Шмель, забыв обо всем, кинулся им навстречу:

– Уберите луки! Войны не будет! Стойте!

Во всаднике, ехавшем впереди, Стократ узнал князя – и прибавил шагу.

* * *

– Все их проклятый Язык. Мастер составлял послания от имени правителя, и они верили, что ты, светлейший, – тот самый человек, с которым они беседуют. В их представлениях человек, владеющий Языком, – благородный, занимающий высокое положение.

– Проклятый Язык, – сквозь зубы повторил князь.

Он стоял на холме, держа под уздцы лошадь, и глаза его были красными от бессонной ночи. Шмель поразился, как приятно смотреть на человека с незашитыми живыми глазами.

– Радуйся, что они не убили тебя, светлейший, – сказал Стократ. – И держись подальше от заставы. Стреляют они отменно.

Князь хмыкнул. Перевел взгляд на Шмеля.

– Мальчишка, считай, спас вас всех, – заговорил Стократ, на этот раз вполголоса. – От большой заварухи. А может, от смерти. Подумай об этом, светлейший.

Шмель потупился.

– Дом языковеда твой, – холодно, отстраненно сказал князь. – Работа тоже твоя. Но если будешь врать в посланиях, что ты великий маг и наследник Солнца на земле…

– Я забыл, – Шмель заторопился. – Вот.

Он вытащил из кармана смятую бумажку, на одной стороне которой еще рукой мастера был записан какой-то рецепт. А на другой стороне Шмель вывел обломком карандаша, случайно затерявшимся в сумке: «Свекла – 46 лев. Наг. Вырубки под реку, север, три, пятьдесят, и от горелого места».

– Это что они хотят за вырубки. Ну и где рубить, – Шмель протянул бумагу князю, но тот брезгливо отстранился:

– Нормально запиши, пером, на хорошем листе, и отдай не мне, а Глаза-и-Уши… Ты, чужак, уходишь или нет?

– Ухожу, – сказал Стократ. – Сегодня.

– Ну… скатертью дорога.

Князь вскочил верхом, крикнул своим людям, и они умчались. Ополченцы, стянутые было к заставе, ушли раньше: остались кострища да брошенный кое-где мусор.

– Ты правда уходишь сегодня? – спросил Шмель.

– Конечно. Я и так у вас застрял.

Шмель не нашелся, что сказать.

Они шли рядом. Лошадь, которую никто не вел, держалась следом, как привязанная; в который раз все, что случилось в последние часы, казалось Шмелю наваждением. Сном.

– Значит, они тоскуют о свете? – тихо спросил Стократ.

– Как можно тосковать о том, для чего даже слова нет?

Молча прошли несколько десятков шагов.

– Вождь сказал, что среди их молодежи нет таких, как я, – признался Шмель. – Вождь сказал…

– Он просил тебя остаться?

– Нет, но, – Шмель запнулся. – Да, просил. Но я же не могу зашить себе глаза, правда?

Лошадь отстала, чтобы пощипать траву на зеленой обочине. Шмель тоже задержался, сорвал пышную метелочку:

– Вот стрельник, он кислый, из его сока готовят «быстро». Чем больше сока вольешь, тем быстрее движение, о котором вкушаешь… Слушай, Стократ, иногда мне кажется, что я начинаю думать, как они.

– Соленый как воля, сладкий как степень, кислый как движение, горький как время?

– Ты запомнил, да?

– Шмель, – сказал Стократ. – Пообещай мне, что сразу же возьмешь ученика.

– Я? – Шмель пригляделся, пытаясь увидеть улыбку в глазах или краешках губ, но его спутник смотрел серьезно. – Но я же… сам пока глупый, ты понимаешь, как я могу кого-то учить?!

– Просто пообещай, – Стократ по-прежнему не улыбался. – Ну?

* * *

На повороте он остановился, чтобы в последний раз посмотреть вниз. Все, кто бывал в этих местах, в один голос твердили – нет ничего красивее лесов из розовой сосны, особенно если глядеть сверху, с Белой дороги.

Он смотрел на лесопильню, на реку с пристанью. На раскиданные в рощах дома Правой и Левой руки. На блестящие крыши Макухи. Там еле слышно бил барабан – хоронили несчастливого торговца Сходню. И Шмель, вероятно, был на похоронах, а где же еще?

– Хоть бы он успел повзрослеть, прежде чем все начнется, – сказал Стократ вслух.

Дети лесовиков в конце концов прозреют. Перестанут зашивать себе глаза, посмотрят на свет; однажды попробуют сказать друг другу слово или нарисовать картинку на гладкой стене. И тогда Язык умрет; умрет высокое искусство, способное заставить человека рыдать и смеяться, и чувствовать себя ближе к небу…

Язык, возникший по недоразумению. Язык, который скоро сделается ненужным никому.

– Храни его, Шмель, – сказал Стократ негромко.

И пошел в гору, не оглядываясь.

– Будет жаль, если Язык погибнет, – тихо сказала старуха. – Еще жальче будет, если этот парень, Шмель, не успеет в жизни сделать всего, на что способен, к чему предназначен. Но и Шмель не бессмертен. И Макухе не стоять вечно. И Обитаемый Мир, если имеет начало, – когда-нибудь закончится, Стократ.

– Я знаю.

Старуха внимательно посмотрела сквозь огонь:

– Создатель упал на камень, заключенный в небесную искру, как ядро в ореховую скорлупу. Это было начало Мира. Но другая звезда родила искру, искра заблудилась в темноте и упала вниз, на камень. И внутри была смертная девочка, и она положила миру предел.

– Красиво звучит, – сказал Стократ. – Но мне важна девочка, а не мир. Я не хочу, чтобы ее использовали, как орудие или даже оружие. Я не хочу, чтобы ее запирали и прятали. При этом я сам хочу запереть ее и спрятать, и не вижу другого выхода.

Облака медленно таяли, предвещая рассвет. Между ними проглядывали звезды.

– Выход, может быть, и есть, – медленно сказала старуха. – Если начало мира и предел его сойдутся вместе, и осознают свое родство… Но для этого наш Создатель должен быть человеком и ходить среди нас.

– Чтобы ходить среди людей, не обязательно быть человеком, – сказал Стократ.

– Ты бы не ходил дальше, – сказал кротобой.