* * *

…И, когда последний лесовик умрет, все на свете станут безъязыкие. Некому будет вкушать молчаливые пиры-поэмы. Шмель смотрел на кувшин и пытался понять, что же за слова он только что произнес: убивайте всех…

Но ведь они сами этого хотели. Отравить посланием – значит тяжело оскорбить весь род. И оскорбление уже случилось. В сравнении с этим и смерть Шмеля ничего не добавит, не изменит, все равно что лист упадет с дерева…

– Ну и пусть, – сказал он кувшину и отхлебнул.

Питье было такое едкое и соленое, что у него защекотало в носу и навернулись слезы. «Наказание»! Он трижды успел поперхнуться соплями, прежде чем понял: к безъязыким, то есть обыкновенным жителям Макухи, это слово не имеет отношения. Наказание; прошедшее время, окончательно. Свои, но чужие. Невыносимо сложное, насыщенное вкусами, запутанное изъяснение, из которого Шмель понял только, что теперь этому безобразию пришел конец…

Он сплюнул зелье прямо на дорогу. Жестом попросил у Стократа воды, отхлебнул из его кружки, прополоскал рот:

– Они что-то решили, что-то закончили и кого-то наказали. Из своих.

– За что?

– Я не могу понять.

– Почему они убили языковеда?

– Об это здесь ничего нет.

– А нам-то что делать?

– Сейчас…

Шмель передохнул и снова набрал жидкость в рот. Где тут послевкусие; семь или восемь тактов, мамочки дорогие. Будущее, воля, изъявление…

– Мы, вроде, должны идти.

– Куда?

Девушка, неподвижно ожидавшая все это время, повернулась и пошла по дороге, не оглядываясь.

– Скажи людям, чтобы не ходили за нами, – Шмель нервно оглянулся. – Они нас пригласили одних, на переговоры.

– Не бойся.

Стократ обернулся. Предостерегающе поднял ладонь; вероятно, они с князем все-таки о чем-то договорились перед выходом, Шмель не знал, о чем. Был слишком занят сборами.

– Идем, – сказал Стократ.

И они пошли.

* * *

Девушка с самого начала повела их кружным путем. Они свернули с дороги, некоторое время шли через лес, потом долго шли вдоль свежей вырубки.

Земля здесь была усыпала красными пластинками коры. Корой и хвоей покрылись розовые пни, похожие на обезглавленные шеи. В нескольких местах лежали распиленные, приготовленные к вывозу стволы, отдельно – ветки; дороги-просеки были укатаны телегами и похожи на желоба.

Слепая девушка шла впереди, невесть как ориентируясь, метя хвою подолом своего балахона. Шмель тяжело дышал. Стократ присматривался и принюхивался.

Пахло нехорошо. Где-то впереди, скорее всего, было побоище. И не один человек полег; дровосеки? Неизвестные горемыки, которых беда застигла за работой, которые валили лес по договору и получили стрелу в спину?

– Шмель, если я скажу «не смотри» – ты не смотри туда, ладно?

Мальчишка сглотнул:

– А что там?

– Пока не знаю.

Девушка шла, не сбавляя шага. Вырубка закончилась, теперь они шли по едва заметной тропинке. Лес стоял по обе стороны, от стволов в глазах было красно. Впереди показалась поляна.

– Шмель… – Стократ поймал себя на том, что держится за рукоятку меча. Большая зеленая бабочка перелетела через дорогу, сделала круг над головой девушки и пропала среди стволов.

Это были не лесорубы.

Пятеро мертвых мужчин, все лесовики, все с зашитыми глазами, сидели за длинным столом. Спинки и высокие подлокотники кресел не давали им упасть. Перед каждым стоял пустой кубок, и в центре стола – каменная чаша с серебряной ложкой.

Девушка остановилась. Медленно вытянула руку – она была слепа, но рука безошибочно указала на чашу.

Стократ перехватил Шмеля за плечо:

– Погоди, это яд!

– Это послание, – деревянным голосом отозвался мальчишка. – Это… послание для всех. Каменная миска, серебряная ложка – знак, послание для всех, способных вкушать. Горе тому, кто не узнает.

– Но их отравили!

– Они отравились, – тихо поправил Шмель. – Яд был в их кубках… Пусти.

Он вывернулся из-под ладони Стократа и подошел к столу. Старательно не глядя в лица мертвецов, зачерпнул ложкой синеватую жидкость и поднес к губам. Сморщился. Покачнулся; Стократ оказался рядом с флягой воды наготове: он уже заметил, что после каждой пробы мальчишке нужно много, много чистой воды.

– «Мы виновны», – отфыркиваясь, перевел Шмель. – «В нарушении… выскакивании… злом противостоянии закону…»

– Может, в бунте?

– Точно, – Шмель благодарно на него взглянул.

– Так это казненные бунтовщики?!

Шмель жадно напился. Промокнул губы:

– Очень сложное послание.

– Ты прекрасно справляешься.

– Это высокородные лесовики… люди, которые выступили против чего-то… закона, что ли… потом сознались и убили себя.

– Как благородно и трогательно.

– То есть на самом деле их победили, и они, чтобы избежать позорной казни… вот так.

– Зачем нам их показали?

Шмель пожал плечами.

Неизвестно, понимала ли слепая девушка хоть слово – но, когда Шмель вернул флягу Стократу, она возобновила путь, не оглядываясь, точно зная, что чужаки не отстанут.

* * *

Если мы слепы в темноте, думал Шмель, то люди, которые слышат всем телом, должны быть беспомощны в тишине. Поэтому на этой поляне никогда не бывает тихо: сто ручейков разведены по желобам, и каждый поток падает со своей высоты, и звук его, звон или шелест, значит для них то же, что для нас – резная колонна или арка. Так они украшают свой дом. И даже мастер никогда здесь не был.

Красок здесь не было – кроме тех, что бескорыстно дарил лес. Коричневая земля, темно-красные стволы и бледно-зеленая хвоя, и под серым навесом – стол, и на столе прибор для диалога.

Шмель чувствовал, как прыгают его ребра в такт ударам сердца. На том конце стола неподвижно сидел старый лесовик, глаз его совсем не было видно – и скулы, и веки, и лоб покрывала старая, плотная вышивка. Рот был огромный, с большими губами, плотно сжатый, и ноздри длинного тонкого носа подрагивали. Рука, белая до синевы, с пятью плотно сжатыми пальцами, указывала место напротив.

– Тебя зовут поболтать, – негромко сказал Стократ.

Он стоял, опустив руки, не касаясь меча. Неизвестно, что думали лесовики о его добрых намерениях, но Шмель прекрасно понимал: никакой колдун-мечник не справится с такой оравой, вооруженной отравленными стрелами.

– Шмель? Тебе помочь?

Перед стариком стояло все, что требовалось для разговора: ряд узких разновеликих трубок, похожих на свирель. Кубок. Каменная доска со смоляными узорами, две спицы, чтобы переносить мельчайшие частицы вкуса. Большая кружка на краю стола; рядом помещалась под струей водопада каменная чаша с проточной водой.