он. – Я снял его с её тела перед погребением. Сам не знаю зачем. Мне показалось, что так будет правильно.

Священник принял оберег и вновь обернулся к Ингрид.

– Готова ли ты, дева? – спросил он.

– Готова, – с нажимом ответил Ольгир вместо Ингрид. – Ко всему она готова, святой отец, только не томи уже.

Старик что-то неразборчиво прокряхтел, осенил Ингрид божьим знаком и принялся читать молитву, пока служащий наливал воду в плошку, поставленную на кровать. Священник покосился на Ольгира, ожидая, что тот будет петь положенную песню, однако Ольгир молчал, опустив взгляд на льющуюся воду. Ингрид внимательно следила за каждым движением, надеясь, что старик ошибётся и чужой бог, обидевшись, не заберёт её к себе, но губы священника продолжали привычно плясать от чтения молитвы, а руки уже зажигали услужливо поданной лучинкой восковую тонкую свечу. Свет её озарил тёмную комнату, и вода в плошке, прежде чёрная, глухо блестящая в полумраке, стала прозрачной.

«Это всего лишь вода, – произнесла мысленно Ингрид, теша и убаюкивая свой страх. – Это всего лишь вода. Ты уже обручена с ней. Она не предаст тебя и не выдаст чужому богу».

Когда весь хлеб был собран, а последние снопы пшеницы и ржи внесены в Большой дом да поставлены у ног конунга, тогда-то и приехали в Онаскан знатные гости. Ярлы из Ве во главе с двоюродным братом Ольгира задержались и прибыли позже назначенного времени. Конунг же с нетерпением считал дни, будто опоздание гостей могло стоить ему жизни. На дневном небе как раз висела без малого полная луна, белая и несмелая супротив брата своего – могучего летнего солнца.

Мысли сами лезли в голову, настырно, смело. Их не звали. Они приходили без спроса и ворочались, показываясь то спиной, то лицом, и знали о них лишь Ольгир да луна, слепым, отданным асом глазом взиравшая на землю.

Весь двор пропитался добрым запахом приготавливаемой снеди, так что у работящих крутило животы. Как склонится солнце ниже, будет пир, и идти ему всю ночь. Скоро наберёт силы луна, скоро будет она смотреть, как поют, как пляшут, как едят. Подглядит в оконце, как поведут невесту в покои да лягут вместе молодые муж и жена.

Ушли короткие ночи. Скоро опустится в который раз сонливая тьма и пойдёт на убыль год. Быть зиме, и вспомнят про неё, уже как солнце уйдёт, уступив место ночи.

Хлеба собрал – теперь жди зимы.

Отец ничего доброго не сказал бы ни о нём, ни о его невесте. Да он бы и так ничего доброго не сказал. Пусть теперь помалкивает в своей земляной комнате под выложенным большой лодкой курганом.

Луна была обманчиво мягкой, спокойной. Не переживала она, что бок её откушен, – почти уж отрастила новый.

Ольгир опустил голову. Золотой витой обруч с волос он не снимал весь день, так что тот давил на виски. Ольгир услышал, что его позвали, но не пошёл со двора за порог, всё ждал чего-то от луны, будто она вместо отца может дать ему добро и благословить брак. Но не видел он от неё добра никогда, да и сегодня не увидит. Впрочем, как и от отца.

Хлин снова окликнула его. Подошла, встала за его спиной, но не приблизилась больше чем на пять шагов.

– Ольгир, все уж готово, – тихо сказала она.

Он повернулся к ней, и Хлин скорее отвела огромные глаза. Ольгир вошёл в Большой дом, украшенный зелёными ветвями, лентами и колосьями пшеницы.

Ольгира нарядили в красный пёстрый кафтан да пурпурный плащ. Сам он повесил на пояс украшенные серебром ножны с возвращённым верным мечом. Забрал у слуги бусы из яркого сердолика, искристого хрусталя да глазчатых синих стеклянных бусинок – их он наденет на шею невесты после того, как будет зачитан брачный договор.

Свадьбу было принято играть в доме невесты, а саму деву должен был вести под руку её отец, однако в жилище Ингрид и Хаука Ольгиру вряд ли были бы рады. Провести обряд было решено во дворе Большого дома – не под крышей жениха, но и не в жилище невесты, и только после вернуться на праздник в дом, чтобы не заела злая мошкара пьяных гостей. Так же делал и его отец, Арн Креститель. Один лишь Лейв явился с посольством к отцу Тилы, но не уберегли его добрые традиции и честь от скорой беды.

Эх, хороша была свадьба у Лейва!

Нарядившись да надев на все пальцы по перстню, Ольгир забрался на Сола. Белый конь нетерпеливо ждал его у ворот, сдерживаемый конюхом. Рыжебородый, Вигго, Хьялмар да ещё с десяток молодых и старых знатных мужчин уже сидели в сёдлах, наряженные в лучшие свои одежды. Изображая прибытие жениха, богатый выезд во главе с Ольгиром объехал вокруг двора. Ворота заперли.

На улицу высыпали все горожане. Они бросали под копыта лошадей цветы и дубовые листья, кричали, напутствовали, кто добрым словом, кто язвой-шуткой. И слова эти сыпались тоже под копыта, и топтали их многочисленные конские ноги. Ольгир радостно и искренне смеялся, показывая острые, как у зверя, зубы. Отступили тревожные думы. В свете солнца он сиял, будто сам был драгоценностью – волосы искрились золотом, жемчужные зубы блестели на загорелом веснушчатом лице. О женихе таком, верно, мечтала каждая дева в Онаскане…

Сделали они один круг да пошли на второй – тянули время, чтобы вывели невесту. Ворота всё ещё были закрыты. Кто-то среди хольдов посмеивался, подшучивая над нерасторопной невестой. Ольгир смеялся с ними.

Наконец ворота открыли, и Ольгир торопливо спешился, ведя под уздцы Сола. Гости его последовали следом, толпясь в воротах. Народу было столько, что кошка меж ног не проскочит. А у дома уже стояла невеста в синем сарафане из тонкой ткани. Меж фибул её лежали на груди звонкие цепи и бусы, что Ольгир дарил прежде, а запястья были закованы в звенящие путы из серебра. Чёрные косы перевила белая тесьма, расшитая золотыми нитками да мелким бисером. По левую руку от неё стояла Тила, живот которой стало видно и в просторном сарафане. На лице молодой вдовы наконец-то появилось лёгкое подобие улыбки – устала она плакать. А за правую руку Ингрид держал священник, будто та была сиротой. При живом-то отце.

Лицо невесты, как и прежде, было холодным, каменным, но Ольгир читал в глубине её глаз жестокую ярость