без сомнения, был самым длинным в моей жизни. А жизнь с юмором, достойным отъявленного циника, распорядилась так, чтобы он выпал после бессонной ночи, в которую я обежал все закоулки города. От моря до горы Тибидабо, от Безоса до Льобрегата[15] – в поисках моего единственного друга. Полито исчез, и отчасти по моей вине.

Я сходил с ума. От него не было вестей несколько дней кряду. Я искал всюду, облазил все тайные укрытия, расспрашивал всех подряд. Его знакомые указывали кто на одно место, кто на другое, но я уже побывал везде и даже следа не нашел. Я хотел найти женщину, продававшую детские ботиночки, – может, она что-то знает, хотя Полито о ней больше не рассказывал. Но и той не было на месте. Только ее мокрая грязная картонка валялась на тротуаре.

Мы с Полито повздорили. Вру. Это я его ударил и до сих пор не могу забыть, как грустно он смотрел на меня, вставая.

Я был тогда слишком зол, чтобы попросить прощения, а он слишком горд, чтобы простить. Он испарился. Я потерял единственного друга. Гораздо больше чем друга. Напарника, товарища, брата…

А вдруг я и правда обречен на одиночество? А вдруг я и правда всегда все порчу? Я отказывался признать, что это моя вина. Зачем он нарушил свое слово?

В моем районе его тоже никто не видел, хотя здесь его уже хорошо знали. Став моим импресарио, Полито переселился ко мне. Квартира была просторная, и было бы странно мне жить в ней одному, а ему по-прежнему ночевать под трибунами стадиона на проспекте Лес-Кортс. Так что мы стали неразлучны.

Мне было хорошо с Полито. Единственная трудность состояла в том, что если ему что-нибудь взбредало в голову, его невозможно было переубедить. В этом отношении он напоминал мне живущую в горах девушку, которую я не мог забыть.

Полито чрезвычайно легко увлекался всем подряд. Случалось ему и падать духом, а кому нет? Но от его безудержного оптимизма не было никакого вреда. Я и сам не был пессимистом, но по сравнению с Полито любой бы выглядел бледно. Думаю, дело было в его андалусийском[16] происхождении, кто знает.

Вечерами мы иногда болтали, пока не уснем, а иногда каждый читал свою книгу. Полито научили читать монахини. Он успел пожить в добром десятке приютов, но когда ноги его вытянулись, не нашлось монашки, которая смогла бы за ним угнаться. Он жил в Севилье, в Мадриде и Валенсии, не считая многочисленных городков, которые уж и не припомню, если я вообще когда-нибудь их запоминал. Я понял, что его выговор – это андалусийский акцент, стершийся почти до полной неразличимости. Он убегал от бед и от войны, пока несколько лет назад не очутился в Барселоне. Он не знал своих родителей, и, хотя не придавал этому значения, мне было жаль человека, у которого никогда не было семьи. Полито настаивал, что родом он ниоткуда, но я всегда считал, что отовсюду.

Благодаря его энергии мы залатали дыру в стене, и ветер уже не свистел ночами среди балок. Теперь свистел только Полито. Я терпеть не мог эту проклятую мелодию и целыми днями требовал прекратить, тогда он выдумывал какое-нибудь дурацкое оправдание, и в конце концов ему всегда удавалось меня насмешить.

Мы обставили свое жилище разными предметами, найденными тут и там. Со временем оно стало похоже на настоящий дом. Наш дом. Сотворенный по образу и подобию нас обоих. Более-менее…

Мой район превратился в его. Ему нравилась эта часть города, нравились люди, и не знаю, каков он был раньше, если даже теперь, когда остальные и улыбаться-то перестали, он светился счастьем. Полито покорил всех, и соседи уже здоровалось скорее с ним, чем со мной.

Он был хуже консьержки: знал всех по именам, улавливал все слухи. Всегда пересказывал мне сплетни и новости, хотя я не просил. У него был талант разговорить любого, но потом он обращался за советом ко мне. Он настолько же уверенно держался на людях, насколько неуверенно наедине.

Я тоже поддался его чарам и рассказал о Хлое. И о нашем с матерью бегстве и ее смерти. Об отце и необходимости ехать в Уругвай. Но хотя мы жили вместе, обедали вместе, ужинали вместе и работали вместе, я не рассказал ему о коробке-копилке, спрятанной в недрах шкафа. Это был не вопрос доверия, скорее… Ладно, пожалуй, это и правда был вопрос доверия, но не по отношению к нему лично. Я не хотел снова оказаться в дурацком положении и приучил себя к мысли, что разочарование неизбежно, если от кого-то ждешь слишком многого. Мне было ясно, что больше я никогда и никому не доверюсь слепо. Но я был молод, и мне еще предстояло узнать, что “никогда” – это очень долго, а “никто” – это слишком многие.

Первое, что я сделал, когда понял, что Полито не вернется, – проверил копилку. Открыл и убедился, что никто ее не трогал. Монеты были на месте, включая медальон Хлои, – с тех пор как он снова попал ко мне, я не носил его на шее, опасаясь встречи с ростовщиком или его приспешниками. Мне стало стыдно, что я усомнился в друге, но это же не я шарил по чужим карманам. Меня раздирали противоречивые чувства. Я ненавидел Полито за то, что он нарушил слово, и в то же время тосковал по нему. Может, не стоило так резко реагировать, но по его вине я потерял работу в таверне Хуанчо и снова оказался на улице. А все из-за чего? Из-за горсти песет, которые он вытащил у нескольких посетителей! Этот паразит чистил чужие карманы, пока я услаждал публику своей игрой на гитаре. Я превратился в сообщника, сам того не ведая. И ведь это благодаря именно мне в таверне Хуанчо было больше посетителей, чем когда-либо.

Нас вышвырнули обоих, и мы правильно сделали, что быстро унесли ноги, пока нас не линчевали. На улице мы поссорились. Полито хотел отшутиться, как обычно, но я вышел из себя и ударил его. С тех пор прошло четыре дня и четыре ночи.

Я был подавлен, измотан, зол. Зол на себя, на него и на всех. А еще мне было грустно… Почему я всегда всех ищу? Почему никто не ищет меня? Я хотел найти Хлою, но сначала отца, а первым делом – выяснить, где Полито. Не проще ли было бы, если бы они сами ко мне пришли?

Я искал всю ночь. Если сначала я беспокоился за нашу дружбу, то теперь – за его жизнь.