Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кругом расстилались пустынные берега. Голые скаты гор, низкие, изрытые ручьями, образовывали далеко выступающими в воду мысами длинную цепь, однообразную, бескрайнюю. Иногда виднелись отары овец и опять низкие горы без лесинки, без дерева.
Воронин просмотрел вахтенный журнал, приборы. Оба штурмана стояли рядом с ним. Сутырин услышал за своей спиной, как еще кто-то вошел в рубку. Он оглянулся. Это были старший механик Муртазин и боцман Пушин.
— Вызывали, Иван Васильевич? — обратился к капитану Муртазин.
Воронин задал несколько вопросов Муртазину и Пу-шину, заговорил о якорях, которые надо сдать в ремонт, о времени прибытия в Красноармейск.
— Если дальше так пойдем, — сказал Мелков, — то придем до срока. Часа два на графике сэкономим.
Механик Муртазин, невысокий, коренастый татарин, рыжеватый, с рассеченной верхней губой и с тремя отрубленными на левой руке пальцами, стоял, прислонясь к двери, в той независимой позе, которую он всегда принимал, разговаривая со штурманами и даже с самим капитаном. При словах Мелкова он презрительно улыбнулся и не удержался, чтобы не задеть верхнюю команду:
— Два часа на рейсе сэкономим, а потом суток трое простоим… Экономия!
— Грузчиков у них не хватает, — как бы не замечая ни тона, ни иронии Муртазина, сказал Воронин. — Надо будет поставить команду на выгрузку.
Нервное лицо Муртазина сразу посерело, раскосые глаза еще больше сузились.
Воронин повернулся к Сутырину, пристально посмотрел на него..
— Подготовите списки людей, которых сумеем поставить на разгрузку.
— Слушаюсь, — ответил Сутырин.
— Теперь у Сергея Игнатьевича дело веселее пойдет, — ни к кому не обращаясь, сказал Воронин. — Он у нас теперь человек женатый… молодой женой обзавелся.
— Да уж, так вот… — озадаченно пробормотал Сутырин, чувствуя, что возражать нельзя.
Мелков повернул к ним свое бледное, болезненное лицо.
— А мне-то жена говорит: «К Сутырину супруга приходила». Какая, думаю, супруга? Все был один, а тут на тебе.
На самом же деле жена сказала Мелкову, что у Су-тырина ночевала посторонняя женщина и какое это безобразие — так делать на глазах у людей.
— Да уж бабам только языки чесать, — сказал Муртазин, давая понять, что и его жена говорила ему об этом.
— Познакомил бы, — сказал Воронин. — Твоя-то у моей дочери работает?
— Да, крановщицей, — ответил Сутырин, понимая, что ему теперь остается только соглашаться с капитаном.
— Как же, знаю, — заключил Воронин, как бы подтверждая своим авторитетом факт женитьбы Сутыри-на. — Так сегодня списки людей составьте, — снова заговорил он. — И радируйте: «Идем скоростным рейсом, людей мобилизуем на разгрузку… Просим сразу поставить к причалу».
— Слушаюсь, — ответил Сутырин.
Капитан прав. Люди видели, как к Сутырину приходила Дуся, и Воронин хочет, чтобы все знали, что приходила жена, а не кто-нибудь. И Сутырин должен это подтвердить, иначе даст повод для сплетен о себе и о своем судне.
Сутырин вернулся из армии осенью 1946 года и застал дома пятилетнего парнишку — беленького и сероглазого. Он поднял его с постели и прижал к груди. Мальчик с любопытством смотрел на него, его голые ноги касались колен Сутырина. Сутырин удивился тому, какое длинное тело у сына.
Первые дни после возвращения Сутырин находился в том блаженном состоянии, когда семью, жену, сына, дом воспринимаешь по-новому, и в новом вспоминаешь старое, когда поздно встаешь и поздно ложишься, и каждый день гости, и впервые после пяти лет солдатской жизни рядом с тобой жена.
В его отсутствие Клара сменила их комнату на большую. Сутырин не думал о том, как ей удалось это сделать. Он знал: ей нелегко было одной с ребенком, как нелегко было и всем. То, что она справилась с житейскими трудностями, умиляло его. Он приехал, и все в семье оказалось хорошо.
Еще в первые дни их семейной жизни Сутырин безропотно уступил Кларе власть в доме и безропотно подчинился этой власти. Его заработок был не так уж велик, а ее — она работала тогда счетоводом — еще меньше- Но она выкручивалась. В ней была практическая сметка и скупость, которую он принимал раньше за бережливость.
Но прошло некоторое время, и Сутырин ясно увидел, как изменилась Клара.
Склонная к полноте, она сильно раздалась и выглядела старше своих лет. Ее лицо еще можно было назвать красивым, если бы не неприятное выражение подозрительности. Утром она уходила, когда он еще спал. Приходила поздно, усталая, валилась на кровать, отдавалась ему торопливо, без ласки, без слова и тут же засыпала.
Вся она была там, в своей закусочной, в таинственных делах и комбинациях. В дом приходили незнакомые Сутырину женщины. Клара перешептывалась с ними в коридоре или вела при нем иносказательный разговор о деньгах, продуктах, вещах. И все это с деланным безразличием, с отсутствующим выражением лица, зевотой и излишне поспешным переходом на обыденные темы…
«Ну, хорошо, — думал Сутырин, — ей было тяжело в войну. Одна, с ребенком. Но ведь и другим было нелегко. Соня Ермакова проработала всю войну крановщицей, не искала места выгоднее, честно жила и честно работала».
Он винил во многом себя — еще в первую пору их совместной жизни проявил беззаботность. Даже в войну, получив письмо о том, что Клара перешла на другую работу, и смутно догадываясь о ее тайных побуждениях, он не вмешался, не предостерег ее, боялся своими советами нарушить что-то в ее и сына жизни — на месте, мол, ей виднее.
Он понимал: ему следует поговорить с ней, но не знал, как и с чего начать разговор. Он был уверен, что она нечестно ведет себя на работе, но доказательств у него не было. У Клары, когда она сердилась, был резкий, крикливый голос. Она плакала, а он не выносил слез.
Все же как-то он сказал ей:
— Бросила бы ты это дело. Вертишься. Ни отдыха, ничего. Да и малыш без призора.
Клара усмехнулась:
— Жить как-то надо. На твои восемьсот не разгуляешься.
— Я — восемьсот, ты, если в бухгалтерию перейдешь, — шестьсот. Тысяча четыреста. А я, как в плавание уйду, много ли мне на судне надо? Все в семье останется.
— Навигация начнется — там видно будет, — уклончиво ответила она.
Началась навигация. Сутырин ушел в плавание.
Клара продолжала работать в закусочной.
Она стала осторожнее. Но Сутырин понимал, что в жизни ее ничто не изменилось.
Во время войны Клара видела не только карточки, нормы, пайки. Ее настороженный глаз подмечал то, что неизбежно сопутствует тяжелым временам. Людям плохо. Тем лучше живут те, кто умеет устраиваться.
