Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На секунду его серое растерянное лицо мелькнуло перед Ошурковой.
Не оглядываясь, она вышла из вестибюля.
Дуся быстро шла, почти бежала по берегу к угольному причалу. Слезы душили ее и застилали глаза. Господи, опостылело все! Утром Ермаков привязался, теперь этот хлыщ! И чего им от нее нужно? Какое им дело? Им-то что? Кто они ей?!.. Привязался, сволочь!.. Про эту пощечину сегодня весь порт узнает. Пойдут разговоры. Прибавят, что было и чего не было. И, уж конечно, Сереже обо всем доложат. Тот же Ермаков…
Зимой она приходила к Сутырину в город: он жил в комнате брата. Никто, кроме Сони, не знал об этом. А если кто и знал, то молчал. Сутырин не появлялся в порту, и никому не было до этого дела… А теперь знают. Тот же Малахов подлец: «Со штурманами гуляешь!..»
Холодный вечер опускался над рекой. По набережной шел трамвай. Мчались машины. Люди торопились с работы, каждый со своим делом, каждый со своей заботой.
Дуся бежала по набережной, и мысли одна страшнее другой овладевали ею. А может быть, Ермаков уже насплетничал Сереже? Не из-за нормы же Николай с цепи сегодня сорвался?! Что с нее взять, когда она только второй год на кране! Все видят, как она старается. По работе ее упрекнуть никто не может. В грузчицах шесть лет отработала, звеньевой была — кроме наград и благодарностей, ничего не видела. Тут не в работе дело!
Она представила себе лицо Сергея в ту минуту, когда ему рассказывают и о бригадире, и про скандал в вестибюле порта, и про студента этого… За что, за что все это ей — вся эта грязь, пакость?! Ведь не любила она никого…
Много раз Дуся хотела рассказать Сутырину обо всем: пусть лучше от нее узнает, чем от людей. Но не решалась. Боялась потерять его. Да и мало ли у какой женщины что было! Свободная была, безотчетная, бесконтрольная.
На время подобные мысли успокаивали Дусю, но сознание лжи перед Сережей не покидало ее. И чем больше верил он ей и чем сильнее любила она его, тем больше хотелось ей укрепить в нем эту веру в себя, хотелось быть чистой и честной перед ним.
И теперь все сосредоточилось в одном: увидеть Сережу — знает он что-нибудь или нет?
Ах, почему зимой, когда шла вербовка в северные пароходства, они не уехали на Енисей?! Она тогда не настояла на этом: видела — любит Сергей Волгу, не хочет уезжать, не хочет бросать сына, не оформил развода с Кларой.
Эти соображения, тогда такие значительные, теперь казались ей пустыми. Все равно Клара не дает ему развода, не дает видеть сына, и все это одно расстройство, трепка нервов. И так же бы он полюбил Енисей, а нет — через два года они бы вернулись. И не было бы всего этого…
Вот и угольный причал… Девушки-грузчицы с черными лицами подгребают уголь в трюмах… Густое облако угольной пыли покрывает причал, краны, транспортеры, тесно стоящие одно к другому суда. И в этом облаке пыли, темном и мутном, она вдруг почувствовала на себе чей-то взгляд, обернулась, увидела Сутырина.
«Знает!» — с испугом подумала Дуся и опустила глаза.
Сутырин стоял рядом с ней и молчал. Не в силах вынести это молчание, она подняла глаза и встретилась с его глазами, внимательными и недоумевающими. В них не было ни злости, ни укора. Она улыбнулась жалкой улыбкой, в которой были и признание своей вины, и мольба о прощении, и надежда, что Сережа ничего не знает и все опять пойдет по-прежнему, по-хорошему…
Сутырин продолжал внимательно смотреть на Дусю.
— Что с тобой? — спросил он.
По его голосу она поняла, что он ничего не знает. Все страхи ее напрасны. Нервное напряжение сменилось мгновенной слабостью, тем неудержимым влечением к этому человеку, которое всегда овладевало ею, когда он был рядом с ней — сильный, спокойный, добрый.
— Ты чего? — повторил Сутырин и тронул рукой ее волосы. — Растрепалась.
Она прижалась горящей щекой к его широкой шершавой ладони.
Он смущенно оглянулся, мягким движением высвободил руку.
— Что случилось?
Господи, как тяжело дается ей эта любовь! И чего она волновалась, чего страдала? Разве он бросит ее из-за бабьих разговоров?!
— Так, ерунда, — сказала она. — В кассе с грузчиком с одним поскандалила… Смазала ему…
Он засмеялся знакомым ей тихим, добрым смехом.
— Зачем же драться-то?
— Пустой человек, пристает и пристает…
Теперь она старалась обернуть это происшествие в свою пользу, восстановить Сережу против Малахова и, следовательно, против тех разговоров, которые могут до него дойти.
— Говорит: «Со штурманами гуляешь…» Видал его? Раз с тобой гуляю, значит, и с ним должна… Сволочь!
— Ерунда это, — сказал Сутырин.
— Да ведь обидно! Каждый хочет в душу наплевать. Видят, что мне хорошо с тобой, вот и злобятся.
— А ты не обращай внимания, — нахмурился Сутырин, чувствуя себя виновником ее неприятностей.
— Обидно. — Она отвернулась в сторону. — Языки-то злые… Ну уж бабам простительно, а то мужики… Тот же Ермаков Николай. Жену твою, вишь, жалеет. Что ж, не я вас развела… А каждый тычет, тычет…
Сутырин поморщился.
— Он тебе что говорил?
— Да уж какой день злобится.
По тому, как он поморщился, Дуся поняла: цель достигнута. Пусть сунется теперь Николай, не так-то быстро ему Сергей поверит.
Она улыбнулась.
— Да черт с ними со всеми, пусть болтают…
Сутырин обрадовался ее улыбке. Чувствуя себя виноватым перед Дусей, он был благодарен ей: она сама прекратила неприятный разговор. Он любил Дусю за то, что она просто и прямо смотрела на вещи. Спокойная, твердая натура…
Воровато оглянувшись, она потянулась к нему.
— Сереженька, придешь сегодня?
— Не знаю… Как с погрузкой будет…
— Ну приди, хоть на часок… Рубашку я тебе выгладила, заберешь носки…
Он улыбнулся, смягчаясь незатейливой хитростью, к которой она всегда прибегала, чтобы встретиться с ним.
— К тебе прийти не смогу, — сказал Сутырин, — ночью будем сниматься, а ты ко мне вечером приезжай. В десять вахту закончу, ты и приезжай.
Дуся ушла от Сутырина поздно ночью. Он дремал, пока она одевалась. Прикосновение ее одежды и холодных губ заставило его открыть глаза. Тонкие полоски лунного света, едва пробиваясь сквозь узкие жалюзи иллюминатора, освещали склонившееся над ним усталое Дусино лицо.
Она не позволила проводить себя. Сутырин понимал — не хотела, чтобы на теплоходе видели их вместе. Но с теплохода трудно
