С Леднева соскочила его официальность. Он подмигнул Елисееву и Кате:

— Проучили железнодорожников!

Катя сухо сказала:

— Сегодня мы их проучили, завтра они нас. Так и учим друг друга…

— А умнее от этого не становимся, — совсем развеселившись, подхватил Леднев. — Вы это хотите сказать?

— Это, — невольно улыбнулась Катя.

— Ничего, — уверенно проговорил Леднев, — все впереди, и все со временем наладится.

— Мне надо пойти распорядиться насчет приемки вагонов. Разрешите? — сказала Катя.

— Да, пожалуйста, — ответил Леднев, — займитесь маршрутом, а мы с Иваном Каллистратычем пройдем по хозяйству. — И по-начальнически добавил: — Через час я вернусь сюда — посмотрю ваши дела…

Со дня открытия навигации Катя ни разу не видела Леднева. Зато в предпочтении, которое отдавалось ее участку, Катя чувствовала его благожелательную руку. Она по-прежнему была признательна Ледневу за помощь, но неожиданная вспышка чувства к этому человеку, которая была у нее тогда дома, когда она лежала и думала о нем, теперь, казалось, уже прошла.

Первые дни она старалась не выходить из конторки, вздрагивала при каждом телефонном звонке, с волнением поднимала трубку… В течение двух недель он ни разу не позвонил ей. И, конечно, она не звонила ему.

Именно поэтому она так холодно и официально держалась с ним сегодня. Ей ничего не нужно, она настолько свыклась со своим одиночеством, что все это, даже такое незначительное, причиняет ей боль.

Она услышала твердые шаги по маленькой лестнице и коридору. Леднев появился в дверях. Его взгляд, честный, искренний, взволнованный, говорил, что она не должна сердиться, на все были свои причины и когда она узнает их, то простит его. Он не звонил и не приезжал именно потому, что это для него так же серьезно, как и для нее.

Вошел Елисеев. Лицо Леднева снова приняло официальное выражение, но где-то в глубине продолжала теплиться улыбка, предназначенная Кате и только ей одной видимая… И под действием его взгляда, ласкового, извиняющегося, таяла ее холодность и снова пробуждалось чувство власти над этим человеком, чувство, которое она испытала тогда ночью, у себя дома.

— Интересные данные, — сказал Леднев, пробегая глазами по строчкам ведомости погрузки судов. — А здесь что? Непонятно.

Катя склонилась к ведомости. То же самое сделал и Елисеев, довольно бесцеремонно потеснив Катю. Ее плечо коснулось плеча Леднева, и она почувствовала его щеку рядом со своей… Не в силах выговорить ни слова, Катя молча карандашом показала графу.

Сохраняя ту же позу, Леднев сказал:

— Вот чего можно добиться, если по-настоящему организовать погрузку. Эти данные мы поместим в информационный бюллетень пароходства. Пусть все знают.

Сжимая в кулаке карандаш, чтобы не было видно дрожи пальцев, Катя глухо проговорила:

— Рано писать… Вместо бюллетеней порты предпочли бы нормально получать суда и вагоны.

Катя выпрямилась, отодвинулась от Леднева. Она увидела на его лице резко обозначившиеся скулы и далекие изумленные глаза… Ей было душно, казалось, что Елисеев видит все. И это стыдно, позорно, унизительно… Голос Леднева звучал откуда-то издалека, она не слышала, что он говорит…

Раздался спасительный телефонный звонок. Катя схватила трубку. Диспетчер спрашивал Елисеева.

— Здесь. — Катя передала трубку Елисееву.

Звук собственного голоса успокоил ее. Она отошла к окну. Все еще возбужденная, она несколько раздраженно сказала:

— Рано писать, да и не о чем еще писать. О каких достижениях можно говорить! Грузим за сутки, а суда ждут нас неделями, стоят в ожидании вагонов.

Так всегда! Начнешь дело — не верят. Добьешься незначительного результата — поднимают шум. А оснований для шума еще нет.

— Вот сегодняшний случай, — продолжала Катя, — я уже, право, не знаю: на что нам рассчитывать, на что надеяться? Пароходство нам помогает, но развернется навигация, и пароходство само будет бессильно. Неудачи расхолаживают людей. Нужно решать коренные вопросы.

Едва заметная тень недовольства пробежала по лицу Леднева.

— Каждый на своем месте должен делать все от него зависящее. Вы делаете. И добились успехов. Это должны знать все. А о судах и вагонах найдется кому подумать.

Несколько смягчившись, Катя сказала:

— Хорошо бы начать не с успехов, а с невзгод.

— Договорились! — Леднев засмеялся и с привлекательной бесшабашностью ударил рукой по столу. — Будем говорить и о том, и о другом. Но ваш участок выходит в передовые, придется нести бремя славы.

Он с доброй и ободряющей улыбкой посмотрел на Катю.

Пошли по участку — Катя, Леднев, Елисеев.

Катя смеялась шуткам и замечаниям Елисеева, но никогда позже не могла вспомнить, что говорила, чему смеялась.

В мире существовали только они двое — Леднев и она. Они произносили слова, фразы, кого-то слушали, но разговаривали только глазами, только между собой, понимая друг друга и отвечая только один другому.

Подошли к машине Леднева.

— Товарищи, кто в город?

Леднев хочет, чтобы она поехала с ним, но хочет также, чтобы поехал еще кто-нибудь, иначе будет неудобно: может показаться, что он увозит ее с участка.

Обращаясь к Елисееву, она сказала смеясь:

— Прокатимся, Иван Каллистратыч?!

Елисеев согласился. Но Леднев стоял у двери с нерешительным видом. Катя сказала:

— Мне, как единственной женщине, надо бы сесть впереди. Но ведь Иван Каллистратыч у нас такой толстый, вдвоем с вами он сзади не поместится.

Леднев подхватил ее шутку.

— А мы ему уступим хозяйское место. — И сел рядом с Катей.

Как всегда летом в вечерний час, набережная Волги, или откос, как ее называли горожане, была запружена гуляющей публикой. Катя и Леднев медленно двигались в толпе, заполнившей тротуар и широкую асфальтовую мостовую.

С тех пор как Катя поступила в порт, она ни разу не была здесь. Как и раньше, тут было много военных, студентов, физкультурников, учащихся старших классов. Они казались Кате очень молодыми, совсем детьми. Странно, что родители разрешают им так поздно гулять.

Все доходили до прибрежного садика и поворачивали обратно. Дальше набережная была пуста. Леднев и Катя прошли по ней и сели на одну из скамей, установленных в решетчатых балкончиках парапета.

Монотонные склянки на судах, заунывная мелодия невидимого баяна, отдаленные крики и смех людей на реке, музыка радиолы — последние звуки угасающего дня… Катя зябко повела плечами и спрятала руки в рукава своей форменной куртки.

Слева, там, где гуляла толпа, сияла огнями гостиница. В войну в этом здании был госпиталь, тот самый, где она работала. Катя ощутила запахи йода, бинтов, солдатских шинелей, видела полумрак длинных коридоров, окна палат, затемненные синими бумажными шторами, ряды коек… И Евгений Самойлович… И Мостовой…

Леднев взял ее руку в свои и опустил голову, разглядывая ее пальцы:

— Маленькая рука, а,