Поэтому здесь напряженно и неслышно молотит сердце моей империи, здесь — центр возводимого мной мироздания. Здесь мой Родос, где я должен прыгать каждый день. Рубикон, который я перехожу ежечасно. Здесь поле моей ежеминутной битвы.

Вот оно — Бородинское поле, и небо Аустерлица, и окопы Сталинграда, и взятие Берлина, и никогда не утихающая буря в пустыне.

Огромные деньги, непрерывно двигающиеся в компьютерных каналах, излучают здесь гигантскую энергию и создают фантастическую атмосферу азарта, надежды, алчного восторга, страха. В этом огромном неуютном зале никогда не исчезает ощущение волнующего кровь флирта со смертельной опасностью.

Здесь — алтарь нашего презренного Храма Денег. Здесь — святая святых нашего прекрасного волшебного капища…

— Святая святых? — удивился мой финансовый директор Палей. — Евреи могли бы назвать это трефная трефных…

На стойке перед его столом — телевизор, всегда включенный, но звука нет, и комментатор на экране немо и страстно гримасничает.

— Итак, я продолжаю — рынок перегрет до предела! — говорил со страстью Палей. — Этот абсурд с краткосрочными облигациями доведет всех до большой беды… Вы меня не слушаете, Александр Игнатьич?

— Слушаю-слушаю, мудрый Вениамин, — положил я ему руку на плечо. — Думаю…

— Поделитесь, — смирно предложил Палей.

— Обязательно, — пообещал я. — В надлежащее время. Что там западные инвесторы?

— Мелко суетят. Тихо, вполне корректно выводят свои деньги… Малыми дозами.

Нет, что ни говори, а это мое счастье — не пришли еще сюда большие, настоящие игроки. Мелкие шкуродеры, барышники.

— Ага! Значит, так… — Я взял со стола телевизионный пульт, включил звук, и оживший комментатор со страстью науськанного пса яростно заорал мне в лицо:

— …Приход в большую политику таких фигур, как Серебровский, не может не настораживать. Скорее всего он привнесет в политическую жизнь те же методы, которыми пользуется в бизнесе. А как сказал один остроумно-злой аналитик, Серебровский способен систему бандитского капитализма превратить в механизм капитального бандитизма…

Ах ты, дерьмо этакое! Тварь! Я со злобой выключил телевизор, а Палей заметил снисходительно:

— Не обращайте внимания, обычные штучки наемников… Мелкие корыстные насекомые из отряда кровососущих.

Да, к сожалению, ситуация не располагает к моцартовскому изяществу и легкости финансовых операций.

Я обернулся к Палею:

— Что нам известно о запасах ГКОшек у «Бетимпекса»? Сколько может быть их сейчас на руках у Гвоздева?

— Тьма! — уверенно сказал Палей. — Сначала они от кулацкой жадности их сами гребли без счета. А потом им правительство силком набило за пазуху бумажек на миллиард. Я это по своим источникам знаю точно…

Я глубоко вздохнул, как перед прыжком в воду:

— Значит, так, Вениамин Яковлевич… Завтра, за десять минут до закрытия торгов, сбросьте все наши ГКОшки.

— Все-е? — с испугом переспросил Палей.

— Все краткосрочные облигации. Мы к этому отношения не имеем, они переданы в трастовое управление «Вест-Дойче акционер банк». Передайте Фогелю и Кирхгофу по закрытой линии мое распоряжение. Устно, конечно…

— Вы не боитесь убить рынок?

— Как говорил один мой старый приятель — не преувеличивайте! Мы его не убьем. Немного уроним. А потом — поднимем… Сбросят немцы бумаги — докладывайте мне состояние биржи каждый час.

Я стоял посреди комнаты, весь из себя гулкий и облачно-пустой от хмеля, прижимая к груди свой шикарный чемодан. Лора, оторвавшись от работы на компьютере, смотрела на меня опасливо-подозрительно.

— Ну, ненаглядный мой гусар, какие совершил подвиги? — спросила она вполне незлобиво.

— Лора, подруга дней моих суровых, я сделал страшное открытие…

— Напугай и меня — за компанию.

— Я узнал, что выбитый из седла гусар — это кривоногий солдат в пешем строю. Представляешь, ужас? — возгласил я патетически.

— Страшно подумать, — кивнула Лора и показала на чемодан:

— У кого-то в пешем строю отбил?

Я прижал чемодан к груди еще теснее:

— Нет, подруга, это мое… Законное! Исконное! Мой меч-кладенец… Я с ним и в пешем строю гусар!

— Одним глазком!.. Умоляю! — заверещала Лора.

Я положил чемодан на стол, нагнулся, всматриваясь в цифирь наборного замка.

— Номер забыл? — напугалась Лора.

Я схватился за голову:

— Забыл! Е-к-л-м-н! Забыл! Что теперь делать?

— Я знаю мастерскую, это тут, недалеко…

Я обрадовался:

— Ага! Давай лучше прямо в ментовку заглянем, попросим пособить наших защитников-лимитчиков!

— А что там? — тыкала Лора пальцем в чемодан.

— Я ж тебе сказал — меч волшебный, называется кладенец — в смысле ма-а-аленький такой клад, как бы игрушечный… Можно сказать, кладюнечка…

— Кот, противный живой трус, перестань мучить! Вспоминай лучше номер, балда ты этакая!

— Подожди, давай подумаем… Может, ты мне поможешь… Что-то я запамятовал — когда у меня день рождения?

— Экий ты садист, Котяра! Код — 25-04-62! 25 апреля 1962 года!

— Отпираем! — Я быстро закрутил колесиками-шестеренками замкового кода, и это было сказочное удовольствие — будто пальцами влез в волшебные часы, махонькую машинку времени. Щелчок!

Поднял крышку и увидел, что у Лоры вытянулось лицо. Ах, какой же роскошный чемоданчик мне впарили когда-то за несусветную цену в магазине «Хэрродс»!

Откинувшаяся крышка отделена дополнительной перегородкой на молнии. В днище чемодана, в глубоких покойных нишах, обитых светлой замшей, лежит бельгийский автоматический карабин «зауэр». Отдельно ствол, отдельно приклад, затвор, оптический прицел, четыре переливающиеся ярой медью гильз обоймы с патронами. Красавец ты мой! Неописанный! Таможней!

— Кот, ты что, сдурел? Зачем это?

— Привет из прошлого, — доброжелательно улыбнулся я. — Забыла, что ли? Это ж мой рабочий инструмент…

— Кот, у тебя же пистолет есть уже… Зачем тебе? — Лицо ее дурнело от натекающего тона тревоги.

Ласково оглаживая полированную ореховую поверхность приклада, я поделился:

— По сравнению с этой машинкой пистолет — просто уличная рогатка!

— Кот, что ты придумал? Я тебя спрашиваю — зачем?

— Сезон скоро открывается — на охоту пойду, — невозмутимо сообщил я. — В этом году разрешена охота на бронтозавров…

— Кот, хочешь — на колени встану?