В нерешительности я принял записку.

— Зар, как? Что значит «пора»? Ты что…

— Тихо, тихо, — прошептал Заратустра, обнял меня,потом указал мне жестом оставаться на месте и вышел из дома, закрыв за собоюдверь.

«Тебе нужно, чтобы я уехал, — писал Заратустра в своемписьме. — Меня не будет какое-то время.

Я читал твой дневник. Все хорошо, но хватит слов. Я теряюсьза твоими словами.

Не сердись, все будет хорошо!

Заратустра».

Я расплакался. Весь вечер, не шевелясь, просидел над своейтетрадью, ночью пытался спать, а утром отправился на работу…

«Видишь ты эту крепостную стену? Видишь, гордые исвоенравные валуны сбиты в ней в безликую гладь? Но почему не рассыплются они,почему не разойдутся? Ты скажешь: их держит раствор? Неправда! Тесня друг другаи упираясь, сцепившись, раздавливая и опершись на грани соседа, друг другаудерживают они в несвободе!

Стена нерушима лишь потому, что камни сами сдавили другдруга! Не видать освободителю свободы, ведь имя стене — круговая порука!»

Так говорил Заратустра, но не о камнях, а о людях, но обэтом умолчал Заратустра.

Испытание на самодостаточность… Один… «Дневник канатногоплясуна»… О чем теперь писать?

Наверное, мне обидно. Да, мне обидно.

Это из детства. Всегда этого хотелось, этого очень хочется,это нужно: кто-то должен быть рядом. Не кто-то, а тот, именно тот, с кемвечность кажется сиюминутной, настоящей, свершившейся, сложившейся в одномгновение «сейчас». Думал ли я в своем детстве, что это будет странный перс сзагадочным именем — Заратустра? Нет. Мне не хватает его.

Человек не может быть один, и должен.

Избавиться от желаний, они говорят, что надо избавиться отжеланий. А зачем тогда жить?

Не зависеть от желаний… Хорошо, но разве не значит это — нежелать?

Здесь что-то другое.

Он ушел — значит, хотел. Его желание свято — он Другой, и ондорог. И что теперь?

Этого никогда не будет… Все временно, наверное, это нужнопринять. Радоваться, пока это есть, и не печалиться, когда этого не будет. Всеприходит, и все уходит — череда перемен. Это и есть жизнь?

Что-то не так.

Проблема не в том, что меня одолевает желание, желания.Проблема в том, что я в действительности не знаю чего хочу. Предположим: звонокв дверь (он ведь оставил ключи), и входит Зар.

«Привет!»

«Привет!»

«Как дела?»

«Нормально».

«А ты?»

«Хорошо».

«Ты вернулся?»

«Как видишь».

«А чего?»

Вот, хороший вопрос! — главное, сам выпал: а чего,собственно говоря, ты вернулся? Это надо же! Обида? Или правда: неизвестнозачем. Чего мы хотим на самом деле?…

Кажется, что мы хотим чего-то, что не только невозможно, ачего нет даже в желании.

Хочется танцевать: буйно, неуемно, безумно!

Не хочется. Все тщетно.

Пора спать. Сон — апогей одиночества. Пусть будет сон…

Мне приснился сон, хотя сны мне почти не снятся. Мнеснилось.

Маленький мальчик, кудрявый, как ангелочек, с большимиголубыми глазами, шустрый, веселый, смеющийся, подошел ко мне и показалзеркальце. Он словно хвастался им, как умеют хвастаться любимой игрушкоймаленькие дети. Он покрутился вокруг меня, а потом побежал прочь, взобрался нагору, поймал зеркальцем и направил на меня солнечный зайчик. Свет на мгновениеослепил меня и тотчас скользнул дальше.

Не знаю почему, но в этот миг мне отчаянно захотелось, вочто бы, то, ни стало поймать это солнечное отражение, и я побежал. Казалось, яобезумел! В костюме и при галстуке, как оголтелый, я гонялся по бескрайнемуизумрудно-зеленому полю моего сна и ловил этот то падающий на меня, то вновьускользающий солнечный зайчик.

Мальчик смеялся. Он смеялся весело, задорно, заливался, какмаленький колокольчик. Были моменты, когда и я отвечал ему тем же — в короткиесекунды моего обладания светом, — но счастье мое было мимолетным. Черезкакое-то мгновение пятнышко света срывалось с места и вновь покидало меня, а я,не успев перевести дыхание, снова бросался за своей добычей.

В этом сне были безысходность, отчаяние — болезненное,дикое. Я бежал, выбивался из сил, задыхался, падал, закусывал губу, вставал иснова бежал. Я ловил, но не обретал, я гнался и не находил.

Подумать только, я гонялся за каким-то слабым отблеском, залучиком, зайчиком, я, окруженный со всех сторон ярким солнечным светом! Безднойсвета!

Безумие, которому я оказался не в силах противостоять,открылось мне внезапно, с окончанием игры: нужно остановиться. Поздно, игразакончена.

Я уже не спал, но еще и не проснулся полностью. В моейголове сверкали, подобно вспышкам, слова Заратустры: «Нет смерти в смерти,смерть только в жизни — смерть», «Ваше желание — это свет, но вы не знаетесвоего хочу», «Суета мелочна», «Возможность есть», «Танец больше, чем жизнь»,«Целомудрие — это близость», «Сердце эгоиста полно», «Радуйся движению», «Небойтесь смерти, страшащиеся, вы уже мертвы», «У вас одна жизнь», «Хочешь —действуй», «Внешнее иллюзорно», «Все ценности уже есть», «Мир создан для Двух»…

Слова… Много солнечных зайчиков.

Зачем мы обмениваемся словами, этими коронованнымипустотами? Что мы хотим донести другому своим нескончаемым говорением? Мысль,учение, мнение? Святая наивность!

«Мое учение в опасности», — как смешна эта фраза! Сравным волнением можно, вскинув руки, театрально воскликнуть: «Взгляните, какойужас — крот ослеп!» Комично.

Мы обмениваемся словами, а мысль остается внутри —невысказанной, неразъясненной, неясной. Неизбежного не избежать, а невозможноеневозможно. Надо ощутить, надо стать, надо быть, причем самому.

Слово — это только пусковое звено, и запускает оно лишь тотпроцесс, который уже есть, который уже готов, который уже созрел и даже идетсвоим чередом, но пока еще слишком медленно, слишком вяло, скрыто, чтобы мымогли его заметить.

И это другой процесс Другого, слово — лишь эстафетнаяпалочка, лишь символ. Здесь нет сообщения, здесь только условность.

Слово никогда не сравнится с опытом. Кто не знает, чтоощущать самого Себя — счастье, тому не объяснишь этого словами, не расскажешь,не покажешь на пальцах. Счастливый несчастному не товарищ…

Мысль — это лишь слабое течение в бесконечном пространствеодиночества, одинокий Гольфстрим в холодном, бескрайнем арктическом океане.Зачем мы говорим внутри собственного холода?