— Я постараюсь, хотя пока здесь не с кем говорить об этом. Все совершенно невменяемы. Катя, парня-то как жаль, Федора… Ведь мальчишка еще, я разговаривала с ним…. Как могли с ним такое сделать? Кто? — Голос Нины дрожал от волнения. — Тут, как про убийство узнали, все словно с ума посходили, но я все равно постараюсь. Ты обязательно приедешь, я найду предлог, использую любую возможность. Вместе нам будет легче. Пусть ненадолго, но легче.

— Нина, вспомни, они еще что-нибудь говорили про Волгоград?

— Нет, но ты не представляешь, каким тоном это все было тогда сказано и какие у них были лица! Они чего-то боятся, Катя, что-то безумно их пугает.

— Ты сама держись там.

— Со мной пока все в порядке. Ну, все пока, а то нас кто-то может услышать. Спокойной ночи, а насчет твоего приезда буду прямо завтра почву готовить.

Лева во сне глубоко вздохнул. Нина поправила ему подушку. Все, сеанс связи «Юстас — Алексу» закончен. Она как радистка Кэт. Господи боже, какая же все это муть… Она подошла к окну: снова тьма, хоть глаз коли. Этот парнишка, их младший брат-близнец, что вчера там в гостиной дурачился, танцевал танго… Его застрелили прямо во дворе школы. «Вчера мы, — подумала Нина, — и не подозревали, что ему остается жить всего каких-то несколько часов…»

Она вздрогнула и оглянулась на дверь. Что это? Ей послышалось? Шаги? Нет, все тихо. Ночь. После катастрофы дом словно впал в летаргию. Будь проклята эта летаргия, эта ночь, это одиночество, этот противный, липкий, сосущий сердце страх. Она быстро вытерла непрошеные слезы и, более не задумываясь о том, который сейчас час, каким будет ее первое слово, что она скажет, что спросит, что ответит, набрала по мобильному номер Марка Гольдера. Она хотела слышать голос человека, который однажды вот такой же осенней безнадежной ночью ждал ее в желтом такси. Занято… В такой час?!

Нина и не подозревала, что в это самое время с Марком по телефону из своей комнаты говорила… Ирина. Ее комната располагалась тут же наверху, только в другом конце коридора. Девушку душили истерические рыдания:

— Марк, я не могу, не могу! Что с ним сделали? За что?!

Марк Гольдер на том конце провода в своей холостяцкой квартире на Соколе, куда он вернулся после того, как обыск на его даче так неожиданно и так фатально оборвался, пытался что-то сказать, но девушка не слушала:

— Мать увезли в больницу, я хотела поехать с ней, мне не разрешили. Я знаю, она не перенесет его смерти, она всегда любила его больше, чем меня!

— Ириша, что ты говоришь?

— Она любила его больше, а в детстве нас часто путали… А потом путать перестали. Марк, за что они нас так? Почему они все нас так ненавидят?!

— Кто? О чем ты? Кто может вас ненавидеть? — Голос взволнованного Марка срывался.

— Ты все отлично знаешь, что ты мне впариваешь? Ты знаешь, что наша дражайшая семейка.., наша семейка Аддамс обречена. Приговорена, слышишь ты?!

— Ириша, девочка, я прошу, успокойся!

— Я не могу успокоиться. Как подумаю, что они там сейчас в морге ножами его режут… Словно это меня режут, вскрывают… Скажи, за что они его убили? Хотя что ты скажешь? Ты сам во всем виноват, Марк, ты! Мы все виноваты, но и ты тоже. Бросил жену, уехал, хлопнул дверью, характер выдержал, да? Сестре, Дуне, себя показал? Левку увез, тоже ей назло, чтобы побегала за тобой. Она-то побегала. А потом ее взяли и зарезали. И ты, ты был там почти рядом и палец о палец не ударил, не помог, не спас! Ты и нас с Федькой бросил здесь загибаться. А ведь ты что нам говорил? Чему нас учил? Ты вспомни. Обещал, что, несмотря на развод с Дуней, ты нам с братом по-прежнему останешься другом… Где же сейчас твоя дружба, твоя помощь? Ты и сына своего тоже бросил, трус ты последний после этого, трус! — Ира, ты безжалостна, ты несправедлива…

— Это потому, что мне страшно, Марк, мне дико страшно. Я знаю, меня тоже убьют. Нас всех убьют, отец правду говорил: они все нас ненавидят, все хотят нашей смерти.

— Да кто они?!

Ирина судорожно всхлипнула.

— Мы все сдохнем, вот увидишь, — простонала она, — а ты.., ты нас бросил, тебе на нас наплевать.

— Я вас не бросил, я… Ну, хочешь, я приеду прямо сейчас? — отчаянно спросил Марк. — Ира, ты хочешь, чтобы я приехал?

Она снова истерически всхлипнула.

— Молчишь. Кто там у вас? — после долгой паузы спросил он.

— Все.., наши… Они все здесь: Костя, Павел.

— И ты хочешь, чтобы и я тоже приехал?

— Нет, они.., они не разрешат, не позволят, опять вытолкают тебя взашей. — Ирина снова зарыдала. — А я так боюсь. Матери нет, мне и поговорить-то даже не с кем.

— А Зоя?

— Она у себя заперлась. Велела, чтобы ее оставили одну.

— Ира, как Лева? — тихо спросил Марк.

— Не бойся, хуже ему уже не будет. При нем врачиха дежурит.

— Завтра мы вместе поедем к Варваре Петровне в больницу. Куда ее увезли?

— В Склиф.

— Позвони мне утром, мы встретимся, и я тебя туда провожу. Скажи, а что за врач приглашен к сыну?

— Не знаю я, кажется, из тех, что психов лечат. Ладно, Марк…

— Только я тебя очень прошу, девочка, больше не пей.

— Ладно, учить и болтать вы все мастера. — Ирина швырнула трубку.

Часы внизу в столовой глухо пробили половину второго. Нина наконец-то решила идти к себе: Лева спал беспокойно, но дежурить возле него до рассвета не было никакого смысла. Надо было дать отдых и своим нервам. Раздеваясь, она думала о Марке Гольдере. Занят, занят его телефон в такой час… Может быть, он вообще не в Москве? Может, снова уехал за границу, а там перебои со связью? Но если он уехал куда-то, почему не позвонил? Не захотел, забыл, порвал с ней? А было ли что-то между ними, что можно вот так разом оборвать?

А тот, о ком она думала, сидел в этот поздний час на полу в комнате своей холостяцкой квартиры — новой, пустой, сохранившей запах евроремонта, без мебели, штор и жалюзи на окнах. На полу были разбросаны фотографии. Много фотографий. Почти все пятилетней, трехлетней давности. Он взял из вороха одну: яркие летние краски, улыбающиеся лица — три года назад он был еще женат и относительно счастлив. Они с женой Евдокией Абакановой и совсем тогда еще маленьким Левой отдыхали на Корфу. Евдокия… У его жены было редкое имя. Она смотрела на него со снимка, улыбаясь, обнимая его там, на снимке, нежно и властно. Тогда они еще были вместе — загорали, катались на яхте, строили планы о том, Как будут жить, как растить сына. Он коснулся лица жены — совершенство в каждой линии. Как же она, его жена, была красива. Как он любил ее за это и как потом — за это же самое ненавидел.

Он вспомнил, как сегодня днем о ней — его прекрасной, его неверной, его мертвой жене — его расспрашивал там, в этом сумрачном учреждении с решетками на окнах, этот меланхоличный здоровяк-опер из розыска, этот майор с лицом человека, измученного, как метко отметил Бродский, государством (именно так он охарактеризовал для себя Никиту Колосова). Что он знает о них, этот опер, этот милиционер? Что он может понять в их жизни? Если сам он, Марк, с некоторых пор ни черта в ней понять не может?