троих детей, трехкомнатную квартиру и вишневые "Жигули".

Детей ему подарила красивая жена, "Жигули" – добрая теща, а квартиру он, разворотливый и

даже внешне похожий на киношного мафиози, добыл сам.

Был случай, что расторопность Федоськина спасла жизнь его чудаковатому напарнику,

который вздумал закурить во время разборки аппаратов охлаждения бензина. Пропитанный

бензином напарник воспламенился, едва успев чиркнуть спичкой, и, потеряв от страха весь

остаток и без того небогатого соображения, чуть было не прыгнул на бетонный пол с высоты

трехэтажного дома. Федоськин свалил его и сбил пламя, подвесив заодно и пару "фонарей".

Еще в состав бригады входили операторы: Шапкин, Черешков, Петров и Алексеев.

Старейшим работником считался Петр Михайлович Шапкин, такой же молчун, как и

бригадир, но о Сухорукове почему-то знали почти все, а о Шапкине не знали ничего.

К сосредоточенному Бояркину начали было привыкать как к человеку себе на уме, но

однажды, когда Федоськин все переврал о вычитанном в газете педагогическом

эксперименте, представив дело так, что теперь якобы всех детей начнут переделывать чуть ли

не в академики, Николая прорвало.

– И этот, и еще многие эксперименты ни к чему существенному не приведут, – горячо

возразил он. – Современная педагогическая система, как дерево с трухлявым стволом.

Бесполезно прививать ему зеленые листочки или даже целые ветки. В этом стволе уже нет

соков для питания. Все, что прививается, отпадет и будет полезно лишь как перегной для

нового дерева.

Несколько мгновений на него смотрели с недоумением.

– Ну, шеф, ты нас удивил, – сказал Ларионов и, засмеявшись, повернулся к остальным.

– Я всегда говорил и еще раз повторю, что машинисты – это самый грамотный на установке

народ…

Только теперь Николаю учинили допрос с пристрастием: откуда родом? где учился?

где служил?

Особенно приятным в новой жизни Бояркина стало возвращение с работы, когда

чистая рубашка после мазутной робы радует особенно, а влажные волосы сушит весенним

тополиным ветерком. Многие рабочие с установок, едущие в автобусе до проходной, знали

друг друга и говорили о ремонтах, о простоях, о перевыполнениях, о зарплате, о делах.

Бояркин любил слушать эти разговоры. Теперь он снова ощущал себя таким же

значительным, как это было на корабле. Наконец-то у него налаживался тот размеренный,

достаточно осмысленный ритм жизни, к которому он стремился. Конечно, не все ему

нравилось в нефтекомбинатовских картинах, и больше всего поражало обилие чадящих труб.

Куда девалась вся эта дрянь, выбрасываемая в воздух? Земля-то без форточек, ее не

проветришь. И в море Бояркин не раз видел мазутные следы, оставляемые неизвестными

танкерами. Помнится, когда говорили о таких фактах с Мучагиным, то он предрекал близкий

конец света.

– Эта наука нас угробит, – всякий раз заключал он.

Тогда Николай не мог ответить ему достойно и лишь теперь начинал догадываться,

что выход-то как раз и состоит в науке, но в науке более совершенной. Природа ведь живет

без издержек, значит, и человек может жить так же. Бояркин видел будущее не в образе

спекшейся земли, как предсказывал Мучагин, а в образе разнотравного цветущего поля с

чистейшим небом над ним. Так будет, обязательно будет, и недостатки сегодняшней жизни

уже вызывали не раздражение и горечь, а даже какое-то удовлетворение. Николаю нравилось,

что он живет именно в этом грешном, прокопченном, перерытом мире, в котором столько

дела, столько возможностей БЫТЬ.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

На первой же неделе новой жизни Бояркин засел в дядиной спальне за сложенную

столиком швейную машинку и раскрыл чистую тетрадку. Первым пунктом самообразования

он наметил осмыслить изученное в институте (зачем что-то терять?). А после этого

приняться за логику и психологию и "факультативно" попытаться вникнуть в искусство –

разобраться хотя бы в его структуре.

Был день, и тишину большого дома нарушал лишь топот ребенка на втором этаже.

Писал Николай не спеша и, пожалуй, с таким же пониманием важности своего дела, с каким

Гриня Коренев тесал рубанком половицу в своем доме. Записав все пункты, он захотел

порассуждать вообще и продолжил писать дальше. Ему понравилось заниматься этим,

потому что все, занесенное на бумагу, становилось еще обязательней и умней. "Все

человечество поставлено природой в жесткое русло совершенствования, – писал Бояркин. –

Иного для нас не дано, и поэтому мы должны осознанно подчинить себя этому. Все свои

силы надо отдавать совершенствованию. Каждый день к вечеру надо выкладываться

полностью и просто уставать жить. Если за день по-настоящему устал, то сегодня уже не

живи – ложись спать. И перед сном, когда голова все равно работает неполноценно, имея

склонность воображать несбыточное, не думай вообще. Лучше продуктивно спать, чем

вхолостую думать. Да и спать надо поменьше. Потребность сна возрастает к вечеру и

убывает к утру. Значит, вставать с постели надо точно в "момент нуля", который можно

определить по первым проблескам сознания в голове. Больше необходимого спят те, в чьих

головах этих проблесков недостает".

Мгновенно засыпать Бояркин научился еще на корабле, в краткие перерывы между

вахтами. Как и полагается, вначале он внушал себе: в моем организме нет жесткости, кости

размякли, и на них ничего не держится. Я расползаюсь, растекаюсь, теряю форму.

Одновременно усилием воли он замедлял, как бы "растягивал" дыхание и пульс. Для того

чтобы перестать думать, он научился заменять мысли различными цветными кругами и

разводами, которые особенно ярко и даже в форме законченных галлюцинаций появлялись

перед закрытыми глазами особенно во время качки или после утомительного дня. Он просто

попытался сознательно запомнить состояние сна и, принимая его, когда было необходимо,

мог мгновенно отключаться почти в любой ситуации.

Засыпать он умел. Теперь предстояло научиться так же хорошо просыпаться. Начались

эксперименты. Один раз "проблеск" в голове поднял его в четыре часа. Николай оделся,

умылся, сел читать и уснул за столом. В другой раз, встав опять же в четыре часа, он

специально взбодрился душем, но, потеряв бдительность, заснул после обеда и с лихвой

добрал недостающее. В третий раз, когда "проблеск" начал пробиваться не то в четыре, не то

в пять часов, Бояркин повернулся на другой бок и засопел дальше, еще слаще прежнего.

В остальном же он спуску себе не давал. Если утром он хоть с минуту нежился в

постели, то потом весь день не мог себе этого простить. Каждая минута уходила у него на

чтение, на писание, на размышления. Особенно дома он был замкнутым и хмурым.

– Я смотрю, ты совсем сдурел, – говорил ему дядя. – Не спишь, с книг не слазишь…

Похудел – сам-то стал плоский, как книга. Зачем столько читать? Ну, если бы